Последняя вещь, которую я помню - это выстрелы, которые можно сосчитать по ярким пятнам шрамов на груди, распустившихся странными цветами из плоти и кожи где-то на груди. Я помню то, как в ярости, заходясь криком, застрявшим где-то в районе трахеи, выгонял Вэйлона прочь, прочь от этого кладбища, прочь от Маунт-Мэссив, зная, что он еще способен спасти свою душу, способен избежать этого, способен не стать мной. Я помню это. Помню это. Но дальше... Дальше - темнота, странная и вязкая, липкая, пробирающая до костей темнота, капля по капле проникающая внутрь моего-чужого тела. И эта темнота была ярче, живее, чем та, что таилась в коридорах психиатрической лечебницы, она заполняла собой все, она дышала, жила и ворочалась, она... была разумной? Этого он не мог сказать доподлинно, но он чувствовал тьму в легких, тьму в руках и ногах, тьму в глазах, подернутых дымкой, тьму в горле, тьму во всем своем теле. Это не Рой, не Вальридер, это было что-то гораздо более древнее, то, что ты можешь увидеть на границе между явью и сном, в серой границе, за которую падаешь, цепляясь холодными мертвыми пальцами за пустоту.
Это было нечто, что не поддавалось никакому рациональному описанию.
И это нечто - последнее, что я помню, прежде, чем отключиться, болезненно ударяясь затылком о каменный бортик фонтана во дворе психушке.
Когда я открываю глаза, я чувствую щекой... Песок? Серьезно? Проморгавшись и попытавшись понять, не схожу ли я с ума, как те приснопамятные обитатели Маунт-Мэссив. Но нет, на ощупь, на вид, и даже на запах, я лежу действительно на песке. И, что удивительно, тут... Жарко? Медленно соображая, я с трудом поднимаюсь, осматриваясь вокруг, словно слепой котенок, попавший в огромный и неизведанный мир. Что, в сущности, было довольно правдиво, если посмотреть - мало кто мог похвастаться в своей жизни таким достижением, как "очнись после непродолжительной отключки хрен знает где, хрен знает почему, хрен знает как"
Да уж, Майлз Уильям Апшер, умеешь ты находить неприятности на свою тощую задницу! Хотя, вполне возможно, ты просто сошел с ума или умираешь, и пустыня - всего лишь плод твоего больного умирающего в муках мозга.
Нет, пора определенно завязывать с этим - думать, как умалишенный.
Медленно потираю противно ноющий затылок и оглядываюсь по сторонам. Взгляд натыкается только на бескрайний песок, дорогу, горы вдалеке, и... и на проржавевший, с облупившейся краской, щит.
"Добро пожаловать в Найтвейл"
Щурюсь. Вообще-то, будучи человеком, посвятившим свою короткую, но крайне насыщенную на всяческий пиздец жизнь расследованиям, я уже почувствовал спинным мозгом - что-то явно пойдет не так. Возможно, меня научила этому проведенная в веселых гонках ночка в психушке - предчувствовать опасность, - или же просто внутреннее чутье, но я нутром чуял, что все это закончится плохо. На, так сказать, интуитивном уровне. Чувствую, как что-то внутри меня ворчит, с угрозой, наниты роятся у ног, но я успокаиваю волну внезапно нахлынувшей злости.
Не хочу никого убивать, даже если вокруг сейчас никого и нет. Мне хватило понаблюдать за тем, как кишки Джереми Блэра покрыли собой пол вокруг ресепшена. Лучше пока что держать Вальридера на коротком поводке - конечно, Блэр был говнюком знатным, да и Вэйлом мне нужен был живым, но подобная смерть была далекой от эстетичной.
Черт, я определенно схожу с ума. Нужно собраться. Я нахожусь в пустыне, черт подери, в пустыне, хотя пустынь в Колорадо отродясь не бывало! Кажется, я действительно схожу с ума и умираю на лестнице, а все это - горячечный бред.
Может, стоит просто идти по дороге, пока не наткнусь на какого-нибудь посланника мертвых или что-то в таком духе?.. Хрен его знает, но у меня особенно-то выбора и нет, верно? Медленно выпрямляюсь и двигаюсь вперед, прямо к асфальтированной дороге. Ногами касаясь твердой поверхности потрескавшегося от времени и природы покрытия, чувствую себя... безопасней, пожалуй? Почему-то песок казался куда более угрожающим.
Ну, и куда на этот раз тебя заведет дорога приключений, Апшер? Одного раза не хватило?
Впрочем, если я умираю... Почему нет? Я разучился бояться смерти ровно в тот момент, когда, разрывая плоть, в меня вошла первая пуля.