Злости не было предела. И она нарастала внутри Клинта словно снежный ком при каждом промахе. Он уже сбился со счету, перестал обдумывать каждое свое действие и теперь просто действительно бездумно выпускал одну стрелу за другой. Так бы продолжалось и дальше, если бы в колчане, который мужчина предусмотрительно повесил через плечо, чтобы каждый раз не отвлекаться и не бегать туда-обратно, попросту не закончились стрелы.
После очередного промаха, рука автоматически метнулась за спину, но, так и не ухватившись за древко, медленно опустилась, позволяя только сейчас осознать, сколько времени он провел в таком вот напряжении и при этом не улучшил свои навыки, а наоборот – деградировал. В мишени красовалось порядка пяти стрел и только три показушно возвышали свои перья ровно над центром. Все остальные то тут, то там, то в стене, то на полу. От такой картины к горлу подступила тошнота – настолько сильно он ненавидел себя сейчас. За свою слабость, за то, что не может просто взять и заставить себя прекратить думать о том, что уже произошло. Чего уже не вернуть. Люди еще не научились поворачивать время вспять, чтобы грузиться негативными воспоминаниями и чувствами, которые те вызывали. Все равно уже ничего не исправить. Поздно. Слишком поздно. Он так считал. Всегда считал, но при этом сейчас никак не мог совладать с собой и чужим голосом, который озвучивал только воспоминания. И дергался Бартон каждый раз, слыша его вовсе не потому, что боялся, а потому, что не хотел бы повторения. Второго раза он бы не перенес, не смог бы выдержать и пожелал бы умереть от чьей-нибудь пули в голове еще задолго до того, как пришел бы в себя. До того, как исчез бы холодный голос требующий делать то, что Бартон не сделал бы даже в приступе сильнейшего гнева.
Короткий взгляд на часы и мужчина с облегчением выдохнул, понимая, что тренировка давно закончилась, что пора уже прекращать мучить лук, тетива которого начинала жалобно скрипеть уже от каждого прикосновения.
Хотелось побыстрее собраться, или, еще лучше, бросить здесь все оружие и, просто накинув куртку, выйти из помещения и завалиться в ближайший бар. Было тошно, было противно от самого себя, но еще больше воротило от своего бессилия. А еще от нежелания с кем-то поделиться своими переживаниями. Он же мужик, он не должен никому раскрывать душу, не должен ныть и искать жилетку на поплакать – у некоторых и хуже проблемы есть. А еще он молчал потому, что кто-нибудь мог воспользоваться имеющейся в защите прорехой. И это заставляло молчать сильнее всего. Нет, мужчина вовсе не считал, что действительно дорогие ему люди, те же Катя или Наташа, могут предать его и воспользоваться его состоянием в своих корыстных целях. Конечно, нет. Но ими могут воспользоваться так же, как пользовались не раз им самим. Манипуляции и шантаж довольно просты и качественны в исполнении. А так же крайне опасны и губительны.
Идея завалиться в бар никак не шла из головы и своим присутствием хоть как-то облегчала моральное самочувствие. Сама мысль о том, что еще есть хоть что-то, что может просто стереть дурные воспоминания хотя бы на время, грела душу, успокаивала, и плевать Клинт хотел на тех, кто вещал со своих насиженных жирными жопами мест в СМИ, что это вредно, неправильно и вообще не помогает. Конечно, не помогает тем, кому никто и никогда не залезал в голову и не заставлял убивать своих же знакомых и идти против друзей. Посмотрел бы Хоукай на них, если бы те побывали на его месте. Или на месте любого другого, кого он знал, с кем работал и с кем дружил. А потом плюнул бы в рожу, если их мнение резко переменилось.
От того, что он мысленно выместил злобу на абсолютно незнакомых ему людей, стало почему-то легче. С сердца будто упал камень, весивший целую тонну, и мужчина даже улыбнулся сам себе, почувствовав, как жизнерадостность медленно возвращается – по крупицам, но возвращается. Но это чувство, норовившее перерасти в умиротворение, тут же схлопнулось, стоило только услышать голос своего протеже.
Как же все не вовремя. Вот просто до ужаса не вовремя.
Клинт поморщился, почувствовав цепкую хватку тонких пальцев на своей руке. Что-то недовольно произнес себе под нос, успев послать кому-то в пространство грубое ругательство, и медленно повернулся к девушке, постаравшись надеть на лицо маску безграничного спокойствия. Он доволен жизнью, спокоен и йога и задушевные разговоры ему ни к чему, потому как обсуждать попросту нечего. У него все хорошо – и если не получается убедить в этом себя, то пусть хоть кто-то из окружения будет в этом уверен.
Вообще, сказанное Кэйт, как-то слишком больно резануло по сердцу, в горле застрял тошнотворный ком – будто он был виноват в чем-то еще, более серьезном, нежели то, за что корил себя вот уже второй месяц. Но это было не так, и чувствовал он, скорее всего вину за то, что прокололся и заставил девушку волноваться. Волноваться за взрослого мужика. Тьфу. Вот снова все сводилось к гордости.
- Если бы я хотел кому-нибудь что-нибудь рассказать, то уже давно бы это сделал. Ты не думаешь, что мое молчание тоже что-то значит, а мое желание мучиться, как ты выразилась, в гордом одиночестве, стоит уважать? – он хотел ответить грубо, холодно, чтобы у Кати больше не возникло никаких вопросов касательно силы чужого желания раз и навсегда остаться наедине со своими мыслями и переживаниями. Но не получилось, голос как-то самовольно едва заметно надломился в середине фразы, выдавая ложь, которую он сам все никак не хотел замечать.