Иногда когда в ночи он слышит колокольный звон и выстрел с последующим криком в лесной глуши, он просыпается с первыми лучами солнца, беря снайперскую винтовку из шкафа и аккуратно кладя ее в чехол, проводя ладонью по оружию и радуясь как мальчишка, слыша до сих пор тот выстрел, последовавший после звона. Возможно, ему так и не удастся сознаться в своих грехах до последнего вздоха, а может его откровения уже слышал кто-то сильнее даже этих крыс, предпочитавших вести жизнь зажравшихся политиков и делать вид, что являются сильными мира сего. Возможно, его грехи уже зачтены и вытканы на полотнище судьбы, потому что поступков прошлого уже не изменить, а что тут еще сказать, разве что когда-нибудь о нем будут упоминать, сморщив нос и заявив, что не более чем очередной террорист, хотя к такому лику Франц себя не причислял. Мужчина предпочитал считать себя необходимым злом, тем, что приходит на упадке человеческой цивилизации и после сокрушительного и заключительного удара наблюдает за заключительным актом. Необходимое зло было всегда: стоит вспомнить Великую Римскую Империю, блиставшую на протяжении несколько веков и озарявшей мир своим величием, впечатлявшей своей дисциплиной в армии, а потом просто павшей от рук варваров, правда, наследие до сих пор хранится в веках, в архивах Ватикана и других небезызвестных библиотек мира.
А что сейчас – вопрос скорее даже не удостаивается внимания, потому что сейчас он видит лишь жалкие останки единого организма, разбросанного по концам света и издающих признаки жизни из своих углов, пусть иногда и успешные, но не привлекающего его внимания. Его взгляд на данный момент прикован только к некоторым субъектам: с одним из них у него были давние отношения, прерванные по милости Божьей, другой поначалу даже не стоил едва ли брошенного презрительного взгляда, скорее всего, глава организации предпочел бы обращать на него как на пустое место, но стоило лишь запустить очередной нужный механизм, как спустя несколько дней после столкновения на столе лежало свежее дело на Гарри Харта. Оберхаузер даже тогда попробовал произнести имя в непроницаемой тишине как «мистер Харт», после чего на губах застыла мечтательная улыбка с горьковатым псевдо послевкусием вперемешку с привкусом чернослива. Единственное, что хочет узнать о Харте Франц – его действия, его образ мысли и поведение в опасных ситуациях, а когда немец что-то желает узнать, то тогда приходит время охоты.
Прибыв в Лондон, Франц прекрасно знает, что его всегда обеспечат необходимым, правда на вопрос с какой целью он прибыл, то с уст Оберхаузера слетает ответ, что всегда хотел участвовать в охоте на лис, поэтому приехал чисто ради новых впечатлений. Но мужчина уже продумывает, какова должна быть охота, где лис будет биться о прутья клетки, испуганно смотря на народ, пришедший взглянуть на новое чудо, пойманное лично главой «Спектра». Садясь в такси, Оберхаузер с тоской поглядывает по сторонам, даже не обращая внимания на бессвязный лепет водителя и разговоры о достопримечательностях столицы-старушки Великобритании, правда, он предпочитает видеть в огне, который словно дракон пожирал корону Ее Величества, пожирал бы всех ее поданных, и на их лицах он видит не более чем тихие мольбы о пощаде или же проклятья, посылаемые ему в лицо, но с уст горящих слетают лишь крики и стоны, объединяющиеся в одну непрерывную жуткую мелодию, услаждающую его слух. То была смерть, и лишь под сводами ночного звездного неба, объятого отголосками пламени Лондона, люди обрекут себя на вечный покой, освобождаясь от оков бренного мира.
А вот и его свора, поджидавшая в квартале от местонахождения дома мистера Харта, уже со всем необходимым, включая фургон. Взяв у одного из рук чемодан, Франц переодевается в машине, когда за ним захлопнулись двери, и предстает в роли ничем не примечательного прохожего, облаченного в серый свитер, желтую рубашку и серые джинсы с пошарпанными ботинками. Последним штрихом ко всему этому становится старое пальто с заплатками и высоким воротником, скрывавшим успешно нижнюю половину лица, стоило Оберхаузеру было укутаться как следует. Взяв газету и аккуратно свернув ее и положа в карман, мужчина берет в свои руки дротики и пневматическую снайперскую винтовку, уложенную в чехол и модифицированную специально для такого рода целей.
Это все действо будоражит ум Франца; понимая, что насколько рискованно и опасно сие предприятие с учетом, что по некоторым данным Харт обитал в последнее время дома не один, был шанс попасться на глаза другим обитателям, поэтому, поправляя как следует воротник, немец подошел к одному из зданий напротив дома агента международного разведывательного агентства и постучался в дверь, после чего заявил открывшему дверь, что он был послан из службы безопасности для устранения весьма опасного преступника, скрывавшегося в доме напротив, поэтому его спокойно пропустили и даже позволили подняться на крышу, что позволило еще раз удостовериться в природе того, насколько люди были доверчивы и легкодоступны, особенно когда дело казалось их собственной безопасности.
Мужчина считает про себя секунды до момента отбытия Гарри Харта из дома, не отвлекаясь на всякую дрянь. Ему нужно попасть на месте, где бы англичанин был уже в зоне недосягаемости его сожителей. Когда цель уже замаячила на горизонте и неспешно начала идти по улице, Франц возвел снайперскую винтовку на готовность, выдохнув и уверенно держа палец на курке, отсчитывая количество совершенных шагов, и когда Харт достигает цели, то Оберхаузер успешно отправляет свою посылку, и дротик вонзается точно в шею, впрыскивая сильнодействующее снотворное.
Его охота – это слаженное и непрерывное действие, поэтому и машина не заставляет себя долго ждать, тормозя прямо у падающего на колени Харта. Дело Франца почти что сделано – ему оставалось только доставить ко двору лиса.
- Благодарю вас за содействие, уважаемый, - произносит немец, прощаясь на пороге с хозяином дома, - и прошу не распространять информацию, она чрезвычайно секретна и огласке не подлежит. Вы же знаете, как в наше время поступают с теми, кто разбалтывает секреты, да?
На его устах возникает ухмылка, когда машина почти что за полночь останавливается у старого лондонского театра, арендованного у государства ровно на одну ночь для одного частного представления (так говорилось уже в подготовленных заранее бумагах, предъявленных доверенными лицами необходимым людям), и проходя в зал, Франц принимает поздравления об успешной охоте и вскоре предстает в полутемной зале, едва освещенной и посередине сидел на коленях с завязанными руками за спиной Харт с черным мешком на голове. Подходя к нему за спину, Оберхаузер обнажает небольшой перочинный нож, садясь на колени и говоря, пока разрезал веревки:
- О, я великодушно прошу у Вас прощения, мистер Харт, - сделав короткую паузу дабы разрезать окончательно веревки, Франц продолжил, - и одновременно прошу у вас об одном одолжении: передайте Джеймсу мои искренние приветствия. Лондон – это замечательный город, особенно прекрасный в пламени.
Сняв мешок с головы, немец растворяется в темноте, наблюдая за появлением чуть ли не десятка вооруженных до зубов людей, ждущих его сигнала. Шаги Франца тяжелы, но в то же время на его душе не было никакого камня, собиравшегося было свалиться; он сожалеет, что начал недооценивать было Харта, он сожалеет, что они так и не встретились раньше, потому что сегодня жизнь или оборвется, или приобретет новый виток событий, гораздо более мрачных и опасных нежели ранее.
Поднявшись на бельэтаж, Оберхаузер становится окружен его собственной и непоколебимой своре, готовых по приказу хозяина отдать свою жизнь. Он ощущает цену, он понимает, что стоит ему споткнуться или же сделать неосторожный шаг – как псины почувствуют слабость своего хозяина, но он всего лишь останавливается у перил бельэтажа, всматриваясь в царящий полумрак, освещавший лишь Харта и его соперников.
И посреди повисшей тишины, прерываемый тяжелым дыханием, раздаются аплодисменты, ознаменовавшие начало жестокого и кровавого представление.
Это воистину гладиаторский бой, наследие римлян, находивших в этой жестокости свою красоту. Сейчас же о такого рода боях следует забыть, но не Францу, наслаждающемуся обернувшемся перед его взором, как и перед взором оставшихся, бойней, массовой резней, говорите что хотите – для Франца Оберхаузера нынешнее представление должно было подтвердить в его глазах мнение о Харте, возникшее у него в процессе прочтения собранного на англичанина дела.