Густая и плотная тишина нарушалась лишь тиканьем часов. Размеренным, монотонным и ритмичным тиканьем, почти гипнотизирующим, как щелчки метронома. Больше не раздавалось ни единого звука - казалось, тишину можно прощупывать пальцами; все изображения перед глазами напоминали вырванные из ленты кадры немого кинофильма. Рубен опустил веки и с силой надавил костяшками на глазные яблоки, пока темнота не взорвалась фейерверком цветных пятен.
Даже в кромешной темноте, даже с плотно закрытыми глазами человек способен видеть визуальные образы. Воссоздавать их силой собственного разума и транслировать себе же, словно поломанный проектор, мечущийся между картинками, нарушающий гармонию цвета, пропорций, последовательности. Однако STEM восстанавливала все это, притягивая иллюзии сознания настолько близко к реальности, что сны становились явью. Память – достоверной реконструкцией. Мысли – неопровержимыми фактами. Страхи – уродливыми чудовищами. Желаемое же становилось данностью.
Рувик смотрел на свою ссутуленную спину, не мигая. Рубен сидел за столом, склонившись над кипой бумаг с расчетами, и упрямо прижимал ладони к глазам. Сколько он уже не спал? Сутки? Двое? Больше? Рувик царапнул пальцами по плотному прозрачному стеклу, отделяющему его от прошлого, на краткое мгновение поперхнувшись едким комом злобы, вставшим поперек горла. Ему стоило быть бдительнее в тот день. Впрочем, предаваться сожалениям – занятие безрезультатное и лишенное всякого смысла.
Теперь STEM стала его домом. И сейчас его мир был погружен в некое подобие дремоты: процессы мозговой деятельности замедлились, а подсознательное расстелилось грязным и липким полотном, впуская своего хозяина в самые глубины лабиринта его разума. Пока система находилась в спящем режиме, Рувик занимался изучением темных и далеких закоулков своей памяти, восстанавливая по крупицам поблекшие от времени кадры. STEM воссоздавала даже самые мелкие детали, которые, казалось бы, запомнить уж никак не возможно; порой, правда, искажала визуальные образы, но Рувик работал над тем, чтобы довести святыню своего сознания до совершенства. Превратить в надежную картотеку с полным доступом к каждому событию его жизни.
Он не всегда отрывался от работы, когда к системе подключали новых подопытных: порой ему было достаточно задействовать минимальный участок мозга, чтобы расправиться с чужаками и поглотить их. Жертвами становились в основном пациенты больницы «Маяк», а они не представляли никакой угрозы. Вобрать в себя весь их ужас и испытываемую ими боль, позволить их безумию влиться в налитые кровью желоба, впитать оставшиеся от них искры разумного – все это можно было сделать и позже, поначалу дав им возможность немного побродить по изувеченным ошметкам разума.
И сейчас, отдаленно ощутив вторжение извне, Рувик не планировал отрываться от своих занятий. В области лобной доли привычно кольнуло, когда STEM приняла в себя очередную партию жертв, и он без большого интереса потянулся мыслями к ним, чтобы пересчитать, как свиней на убой. И в ту же секунду напряженно замер, нахмурившись, потому как эта попытка отозвалась острой болью в висках. Складывалось впечатление, будто к системе подключили всех жителей крупного мегаполиса: такого гвалта Рувик не слышал еще никогда. Но что-то с ними всеми было не так. Что-то выбивалось, и ему хватило беглого касания, чтобы это понять.
Оставаться в неведении Рувик не слишком любил, а потому все остальные дела можно было отложить до более подходящего момента. Сейчас его больше занимал тот факт, что отраженная системой местность оказалась слишком реальной, будучи чужеродной. Как правило, у подопытных не хватало ментальной силы, чтобы создавать вокруг себя достоверное пространство, и они тотчас же проваливались в хитросплетения созданных Рувиком сетей. Но теперь все было иначе: огромный город, в котором самому Рувику побывать не доводилось, разросся из пустоты в считанные мгновения, отказываясь переплетаться с его рассудком. Тугие узлы улиц выглядели пустынными, окна вытянутых небоскребов оставались темными, а затянутое тучами небо висело так низко, что казалось растянутым над головой безлико-серым полотном. Не слишком умелое отражение реальности, больше напоминающее декорации, пусть и качественные, но, тем не менее, это было намного более впечатляющим, чем все виденные Рувиком потуги подопытных манипулировать искусственным миром в попытках подогнать его под себя.
Словно в STEM появилось другое коллективное сознание, достаточное объемное, чтобы получить минимальный контроль. Гневно поджав губы, Рувик вновь обвел взглядом пустые улицы, нащупывая то враждебное и чужеродное, стараясь понять и определить, чем оно могло быть. Вторая система STEM, объединенная с первой? Это казалось бессмысленным и маловероятным, но все же более логичным, чем иные предположения. Именно поэтому Рувик застыл в недоумении, когда, наконец, удалось выделить источник, более того – увидеть его визуальное воплощение.
Он выглядел, как человек, но определенно таковым не являлся. Шероховатый асфальт рядом с ним блестел от свежей крови, потоками льющейся от беспорядочных груд плоти – этих нескольких людей Рувик не успел прощупать отдельно, но теперь отчетливо ощущал осадок их страха, повисший в сухом воздухе, как полуденная пыль. Существо, чем или кем бы оно ни было, чувствовалось как огромный живой разум, но не цельный, а слепленный из бессчетного количества отдельных кусков: отрывков памяти, осколков сознания, отзвуков мыслей. Они не были самодостаточны, но и не подчинялись какому-то одному цельному рассудку, смешиваясь в сплошную пульсирующую амальгаму, густо стекающую сквозь пальцы при попытке разглядеть и изучить. Безнадежно ускользающую, что вызывало легкое раздражение.
Рувик старался держаться вне поля его зрения, молча наблюдая: существо выглядело нездоровым, и воздух вокруг ощутимо вибрировал от его боли и далеких отзвуков паники. Искусственная реальность покрывалась рваными ранами разрывов, в которые Рувик с любопытством заглядывал, но воспоминания были настолько хаотичными, настолько неясными и размазанными, что цельная картина по-прежнему не складывалась. Ему удалось выцепить лишь одно имя, настойчиво прокручивающееся в сознании (сознаниях?) существа бегущей строкой – Алекс Мерсер. Фрагменты циклично перекатывались в его восприятии, и это явно причиняло ему большой дискомфорт: он выглядел сбитым с толку и разозленным, словно с ним происходило нечто, чего он не мог ожидать, словно никак не мог приспособиться к новым ощущениям, словно…
Так вот, в чем дело.
Существо не понимало, что находится в системе. Оно теряло связь с реальностью, и в то же самое время его восприятие не могло принять это. Рувик едва заметно улыбнулся самому себе, раздумывая над тем, как можно этим воспользоваться, чтобы подобраться ближе. Забраться глубже и рассмотреть эту ментальную массу под всеми углами, узнать, что ей руководит, понять, что оно вообще из себя представляет. Но действовать следовало быстро, потому как создаваемые чужаком иллюзии и фантомы крепли, распространяя частую пульсацию, словно рябь на поверхности воды. Это было неприятно. Это было почти опасно для его территории.
Однако сейчас оно было опасно даже для самого себя. Любуясь актом самоистязания, Рувик осознал, что можно спровоцировать его и заставить рвать свое тело на части с расчетом ослабить. Но никаких зацепок, кроме постоянно повторяющегося имени, у него не было – сложно было вычленить что-то из этого месива.
Алекс Мерсер мертв, - донеслось до Рувика тихое эхо, сразу же тающее посреди нарастающей пульсации, более шумной, более монотонной, чем грохочущее в тишине тиканье часов. Рувик остановился, скрываясь в тенях узкой улицы, и прикрыл глаза. По серому городу прошлась мазком волна его мыслей, заставляя здания менять форму, насыщая блеклые рекламные вывески цветами, накрывая с головой чужака – Алекса? – и подталкивая его вперед, к неспешно возникающему из воздуха высокому зданию с гостеприимно распахнутыми дверьми.
Больница «Маяк» в последний раз передернулась полосами белого шума, прежде чем стать абсолютно реальной для них обоих, и с ее вершины в глаза ударил яркий луч света, направленный прямиком на него – существо, Алекса Мерсера, смешение разумов – не имело значения. Он был на территории Рувика, которому природное любопытство не позволило бы так просто отпустить чужака, и даже так просто избавиться от него.
Он хотел знать, из чего оно сделано.

Пытаться выявить закономерность, по которой все эти обрывки сознаний были сплетены в единую однородную массу, оказалось занятием тщетным. Закономерности не было. С хирургической осторожностью Рувик выделял и оттягивал нити воспоминаний, разрозненных и хаотичных, обостренных паникой, но не находил ничего, способное привести его к ответу на вопрос, что проникло в его систему и с какой целью. Однако одно он понял наверняка – все эти бесчисленные личности были лишь эхом, оставшимся от предыдущих владельцев, поглощенным материалом, служащим для поддержания жизни организма куда более сложного и совершенного. Рувик знал это, потому что таким же организмом был его мир, сотканный из памяти и подсознания множества пациентов, чьи разумы впитала в себя STEM. Вот только если в системе присутствовал доминирующий разум – его разум, способный сознательно управлять происходящим, то обнаружить подобный у этого существа не удавалось. Оно казалось абсолютно стихийным, подчиненным лишь базовым алгоритмам выживания и адаптации, как колония бактерий, мимикрирующих под человеческие клетки.
Но при всей этой беспорядочности его мыслительные процессы не были настолько спонтанны и бездумны, как казалось на первый взгляд. Наблюдая за тем, как искажается здание «Маяка», Рувик ощутил колкий прилив раздражения, граничащего со злостью; пускай это был лишь порыв бессознательного, рассчитанный на то, чтобы создать вокруг себя зону комфорта, окружив более привычными образами, этот самый порыв действительно мог повлиять на систему, чего никоим образом нельзя было допускать. Рувик никому еще не позволял контролировать создаваемые STEM образы, осознанно или нет, не собирался позволять и сейчас.
Он осторожно двинулся следом, прожигая взглядом спину чужака, хотя и сохраняя приличную дистанцию, чтобы не быть замеченным: Рувик едва ли не физически ощущал, как мечутся в этой массе страх и ярость, ритмично пульсируя, а потому ожидать, что оно среагирует на его появление без всякой враждебности, было бы, по меньшей мере, крайне наивно. Однако теперь он был слишком зол, чтобы церемониться; без прежней осторожности Рувик погрузил острие своего разума в пласты его мыслей, привычно, словно иглу в податливые ткани мозга, и принялся выдергивать плавающие на поверхности воспоминания, бестактно разглядывая все, что успевал уловить.
Это было подобно попытке рассмотреть старые выцветшие фотографии, мелькающие на экране с безумной скоростью, но отдельные эпизоды прорывались, явно причиняя существу немало мучений, почти осязаемой боли, будто его собственный организм вмиг ополчился против него. Рувик не мог не поразиться количеству поглощенных сознаний, пусть все еще не знал толком, как именно оно это делает – через какую-то иную систему, принцип которой напоминает STEM? Собственным физическим телом? Или это и вовсе некая искусственная разработка, призванная ввести его в заблуждение? Последнее казалось наименее вероятным, потому что боль, звонко вибрирующая в сухом воздухе, была настоящей. Боль живого существа невозможно имитировать никакими техническими средствами – Рувик знал об этом, как никто другой.
Но он продолжал натыкаться на сопротивление, словно оно старалось прикрыть наиболее уязвимые места, а затем избавиться от них, наращивая вокруг пораженного места плотную рубцовую ткань, уже не с такой легкостью пропускающую проникновение извне. И, что было самым малоприятным в сложившейся ситуации, это существо с каждым шагом крепло, несмотря на ослепляющие вспышки воспоминаний и хаотичное копошение мыслей. Несмотря на то, что Рувик пытался вытащить на поверхность все его глубоко засевшие страхи, целясь в самые болезненные эпизоды, пережитые поглощенными разумами.
В гуще сознаний он искал наиболее знакомые – не самые стабильные, отягощенные скрытыми неврозами и глубокими фобиями, легко манипулируемые, чрезмерно чувствительные. Чужака необходимо было ослабить, прежде чем приступить к более тщательному изучению его структуры, однако это оказалось не такой уж простой задачей: Рувик отвлекся, проследив взглядом за потянувшимися к ближайшему зданию жгутами, и остановился, непонимающе глядя на набухающий мешок кокона. Он и представить не мог, что оно способно отделять части себя для создания новых существ, и потому не знал, как следует поступить со зреющим внутри кокона выродком. Возможно, следовало уничтожить его в зародыше, но Рувику стало слишком любопытно, на что еще способен не званый гость в пределах STEM, а своих помощников у него хватало, чтобы разобраться с любой досадной неприятностью.
Впрочем, он понимал, что поддержка чужих иллюзий может стать опасной – убедившись в собственной власти над ситуацией, оно может действительно заполучить эту власть. А потому Рувик ухватился за единственную прочную путеводную нить, связывающую его с сознанием чужака, и притянул ее к себе, нащупывая рельефные очертания одного единственного имени, которое он услышал в какофонии мыслей. Алекс Мерсер. Он должен был узнать все о том, кто такой Алекс Мерсер, и какое отношение все это имеет к нему.
Рувик осколком вонзился в его память, не опасаясь больше быть замеченным, резко и грубо перебирая ошметки размазанных изображений, как мясник, потрошащий тушу и сортирующий внутренние органы: некоторые могут пойти в употребление, некоторые же придется выбросить. Он видел сети запутанных серых коридоров здания ГЕНТЕК – того же, которое вытянутой громадой возвышалось над пустынными улицами нереального города, видел незнакомые лица, чувствовал чужеродный страх – предчувствие опасности и отчаянный порыв, из тех, что испытывают загнанные в угол животные, чувствовал вспышки его боли, - собрать целостную картину из разрозненных частиц было непросто, но факт оставался фактом – Алекс Мерсер в самом деле погиб, а позднее переродился, только вот уже не будучи самим собой.
Не будучи человеком в принципе, а ставший тем, на кого Рувик смотрел сейчас – не со спины, а прямо в глаза, переместившись к входным дверям высокого здания. Воспользовавшись коротким замешательством Мерсера от его появления, Рувик вновь прошелся по воспоминаниям Алекса о собственной смерти, настойчиво вырывая их из самой глубины рассудка, заставляя колышущуюся массу агонизировать, погружаясь в реальность воспоминаний, переживать то окрашенное яростью отчаяние снова и снова. И все же этого было мало, катастрофически мало. Рувик хотел пробраться глубже, выцепить настолько же значимые воспоминания, вывернуть Мерсера наизнанку, чтобы изучить и, если потребуется, уничтожить, сделав его максимально уязвимым для самого себя.
Алекс Мерсер явно умел адаптироваться, и Рувику хотелось посмотреть, как ему удастся адаптироваться к самому себе, разрывающему его изнутри.

Кто ты такой? Покажи мне, кто ты такой. Покажи, из чего сделан, покажи, чего ты хочешь. Зачем ты здесь? Явно не по своей воле, как и я. Но в отличие от меня здесь ты бессилен.
Рувик безмолвно и вкрадчиво шептал в самую глубину ментальной массы, уговаривая наиболее тонкие и восприимчивые участки открыться, разверзнуться, подобно зияющей ране, с которой раз за разом настойчиво срывают едва образовавшуюся корку. Те части разума, хрупкие, неустойчивые, как первый лед на воде, податливо захрустели, невольно и неохотно пропуская его глубже; иллюзия мегаполиса дрожала и передергивалась нарастающей рябью, сменяясь мельтешащими изображениями памяти Алекса Мерсера. Зевс – то, чем он стал, - заметался в припадках страха и ярости, вызвав у Рувика едва заметную самодовольную улыбку. Мгновением раньше он успел ощутить необычный порыв, исходящий от Прототипа, стоило их взглядам встретиться – нечто, отдаленно напоминающее голод, только отнюдь не тот, который испытывают люди. Это напоминало неконтролируемый рефлекс, пропитывающий саму сущность Зевса, каждую абнормальную клетку его тела, рефлекс поглощения – впитывания в себя. Рувику было хорошо знакомо из книг старое как мир поверье, существовавшее в далеких от цивилизации племенах, будто человек способен обрести куда больше силы, пожрав своего врага. Только вот в случае с Мерсером сила оборачивалась слабостью, по крайней мере, в руках Рувика, потому как ни тяжелые лезвия, увенчавшие его кисти, ни плотный панцирь, сковывающий кожу, ни алые импульсы, проходящие по всему пространству пронизывающим светом, не смогли бы помочь ему сейчас.
Сейчас, когда Рувик погрузил пальцы в это остервенело подергивающееся, рвущееся на части сознание, на ощупь напоминающее человеческие внутренности: горячее от гнева, скользкое от панического страха, дурно пахнущее от объемов всей той ментальной гнили, скопившейся внутри. Он остро чувствовал волны ненависти Мерсера, его отчаянный рывок к уничтожению; чувствовал тревогу Прототипа и защитные механизмы, срабатывающие со звонкими щелчками, как медвежьи капканы; чувствовал ужас всех тех, мечущихся внутри него, поглощенных, на чьи слабости надавливал, как на гнойные нарывы, заставляя их лопаться и обжигать нутро неразделимой массы, пытающейся скрыть уязвимость под раскаленными пластинами. Но ни панцирь, ни заостренные шипы, прорывающиеся с громким хрустом сквозь уплотнения, не облегчали этот хаос эмоций, вопли разума, бьющегося в агонии в плену у воспоминаний и непрерывного чувства опасности. Предвосхищения собственной смерти.
Но уничтожение Зевса показалось Рувику задачей слишком сложной, к тому же, совершенно бесперспективной. Он был опасен, даже здесь, в закоулках STEM, однако области памяти, связанные с ГЕНТЕК, заставили Рувика сбавить темп, раздумывая над сложившейся ситуацией. Алекса Мерсера подключили к STEM не из одного лишь интереса, а с какой-то определенной целью, и потворствовать целям любых ублюдков, смеющих прикасаться к его разработке, Рувик не планировал. Если они действительно так боялись Мерсера, если вся эта ярость, бурлящая в нем, как кипящая лава, была направлена на этих крыс, которых сложно было даже назвать полноценными людьми, то, возможно, Зевс представлял куда больший интерес, нежели показалось с самого начала.
В конце концов, у них было нечто общее. Прототип рычал, напряженно вздрагивая от боли, но вместе с тем испытывал чувство, близкое к экстазу, когда уродливое слияние кусков личности начало разносить на части, и Рувик знал, каково это – ощущать, как пульсирует каждое нервное окончание, как расползаются перед глазами густые черные пятна, как пронизывает контрастом бесконечных мучений и извращенного удовольствия, вызванного резким выбросом эндорфинов. Впрочем, едва ли Зевс имел гормональную систему, сходную с человеческой, но то, что происходило с ним сейчас, отдаленно напоминало адреналиновое безумие: симфония криков трещащих по швам рассудков оглушала, но громче всего звучал звон разбиваемой об пол колбы и шорох разлетающихся по гладкому полу осколков.
В висках отдалось колкой саднящей болью, когда Рувик, наконец, отпустил его, пристально вглядываясь в алую прореху в его броне; тишина опустилась неожиданно и глухо, и только эхо надрывного детского плача прокатывалось по пустынным улицам, слишком сдавленное, чтобы снова цепляться за звук и искать в мешанине очередной осадок перепуганного рассудка. Последним, что успел уловить Рувик, прежде чем прекратить терзать сознания Прототипа, было новым витком разработанных до совершенства инстинктов – желание перевоплотиться, разорвать оставшуюся связь с человеческим, чтобы защитить себя от вторжения в память, от этой ментальной пытки, перекрыть все оставленные разрывы, обнажающие слабые места. Сощурившись, Рувик отстранился от клокочущей массы, чтобы коротким жестом пустить волну своих мыслей по серому городу, доходчиво демонстрируя Мерсеру, что в этом мире ничто, кроме его собственной физической оболочки, ему не подчиняется.
Темный асфальт покрылся крупными трещинами, а стекла градом посыпались из оконных рам; высокие здания подкашивались, словно пробитые у фундамента, наползали друг на друга и крошились кусками бетонных стен, роняя цветные вывески и стремительно ржавеющие части сливных труб. Мегаполис с каждым мгновением разрушался, проваливаясь под землю, потому что Рувик не собирался позволять Зевсу удерживать контроль и дальше, несмотря на то, насколько потенциально полезным мог быть Прототип.
- Не думай, что можешь сделать со мной то же самое. Не сделаешь, - мрачное веселье Мерсера явно было нервным, а Рувик действительно оценивал иронию происходящего: пусть и невольно, но их стравили друг с другом, и ни один не смог бы поглотить другого. Прототип просто-напросто не имел достаточной степени контроля над ситуацией, к тому же, явно нуждался в генетической подпитке, которой в мире разума заметно не хватало; Рувик же не был в силах принять в систему такой объем поврежденных сознаний, находящихся в стихийных порывах к выживанию. Способных адаптироваться. Возможно, он и справился бы с тем, чтобы разрушить Мерсера изнутри, однако, судя по всему, именно это входило в планы тех, кто удерживал Зевса в путах проводов в реальном мире. И Рувик с большим удовольствием скорее разрушил бы эти планы.
Но для начала следовало определить рычаги давления на Алекса Мерсера. Он едва ли поддавался влиянию и не обладал привычными чертами, свойственными обычным людям. Не обладал головным мозгом, лишь генетической памятью, сохраняющей подобие цельного рассудка. Наборами рефлексов и импульсов, способностью к анализу обстановки и выработке соответственной реакции, ускоряющей его адаптацию к любым внешним раздражителям. С подобным материалом работать было непросто, но все же возможно, если приложить необходимые усилия и иметь в запасе время для изучения. Но времени явно не хватало, как и желания Зевса сотрудничать. Рувик успел заметить, как сильно тот отторгает любые попытки забраться под кожу, рассмотреть, узнать. Как сильно ненавидит это.
- Как думаешь, где ты сейчас находишься? – прежняя осторожность в нефизических касаниях вернулась, несмотря на то, что город вокруг продолжал рушиться, покрываясь глубокими трещинами и рассыпаясь серой крошкой; но даже грохот падающих зданий не мог заглушить тихий голос Рувика, за спиной которого подрагивала, готовая развалиться, вышка ГЕНТЕК.