Этот раз проходит как-то легче.
Йена не упекают в психушку на три обязательных дня. Дежурный врач констатирует как минимум гипоманию, прописывает Йену увеличенные дозы всего и отправляет домой с рецептом. Врач не очень внимательный. Йен уверен, что и профессионализма ему не хватает нихуя. Про разбитую рожу врачу он гонит, что влепился в столб, а тот даже дополнительных вопросов не задает.
Колеса он пьет уже дома, на глазах у Мика. Нормотимики, антидепрессанты, антипсихотики. Его любимый, мать его, набор. Еще и с транквилизаторами на несколько дней — вишенка, блять, на торте. Йен пялится на таблетки в руке. Зачем ему это дерьмо? Он же себя… нет. Не контролирует. Иначе он не наговорил бы дерьма Мику.
Йен смотрит на него и закидывает колеса в рот.

***

Йен думал, что организм за все те месяцы адаптировался к этой химии, но то ли за время, пока он не пил свои колеса, он отвык, то ли это не так работает. Первые пара дней — хуже, чем в прошлый раз; он натыкается на стены и ничего не хочет, и спит невероятное количество часов. Потом становится легче, и выключаться Йен начинает только под вечер. В этот раз — быстрее, чем тогда.
И быстрее начинает осознавать всю тяжесть хуйни, которую сказал за него его сраный ущербный мозг.

***

Рожа у Йена почти в порядке, но смотреть на себя в зеркало в ванной он все равно едва может: тошнота начинает подкатывать к горлу в разы сильнее. Он ненавидит себя, такого бледного и слабого, — и даже не за то, что наговорил Мику, нет. Он ненавидит себя за то, что не сможет с этим нихрена сделать. От него не зависит его собственная блядская башка, и это не изменить. Никогда. Он сколько угодно раз может извиняться, но он будет повторять эту хуйню снова, раз за разом, пока кто-то из них не переломается первым.
Это не жизнь. Это выживание. Но если у Йена нет выхода, то у Мика — у Мика он есть. "В болезни и в здравии"? Да хуй там плавал. Чтобы оно работало, нужно ебаное здравие. Иначе это не любовь, а мазохизм.
Йен тяжело сглатывает и дергается назад к унитазу, почти надеясь, что вместе со съеденным на голодный желудок литием у него получится выблевать все внутренности. Это бы разом решило все их проблемы.
Хорошо, что он успел хотя бы запереться.

***

— А я ведь знал, что все так будет, — говорит Йен Мику. Из ниоткуда, после долгого неуютного молчания, ставшего для них нормальным, в один совершенно не прекрасный момент и просто потому, что он не в силах больше оттягивать неизбежное.
Они вдвоем на галлагеровской кухне, одни во всем доме ради разнообразия: Лип тут не живут, Карл и Дэббс в школе, Фиона ушла с Лиамом, Фрэнк был бы послан в жопу, если бы посмел явиться. Отличный момент, чтобы наконец поговорить.
Сказать Йен хочет много. Только не знает нихуя, с чего начать. Он так и не решил, стоит ли вообще, вот и молчит, мысль не развивает. Он ведь эгоист тот еще, а для того, что он должен сделать, это охуеть паршивая черта характера.
Но Мик… Мика он любит больше, чем себя.
Поэтому он должен.

Йен мотает головой. Садиться он не хочет. От мысли о яичнице его вообще тошнит.
— Я знал, что все так будет, — повторяет он хрипло, не глядя на Мика. — Что я сделаю тебе больно, а ты будешь пытаться сделать из этого говна что-то нормальное. Опять.
Йен вцепляется руками в столешницу и снова молчит. Он понятия не имеет, как объяснить Мику. Как сделать так, чтобы тот наконец забил на него. Чтобы взял бы, ушел, нашел себе другого, нормального парня и нормальное что-то с этим парнем построил, а про него и думать забыл. Или вспоминал бы, но только хорошее.
— Это же не жизнь нихуя, — говорит Йен. — Ты же сам понимаешь. Это вот так всегда будет, Мик. Это ебаная неизлечимая хроника. Ты знаешь, что я даже на колесах в эпизод улететь могу? Я читал. Так случается. И вся эта хуйня опять по кругу пойдет. И я опять… увезу тебя в Цинциннати, как бы сильно тебя ни любил. Или похуже что сделаю.
Йен почти давится словами. Он не хочет ничего этого говорить. Без Мика он сдохнет. Он ведь не нужен никому. Семья распадается все равно, все каждый за себя, всем плевать. Да и конкретно семьей он давно считает именно Мика, остальные в лучшем случае на втором месте по важности. Он его любит так, как вообще не думал, что можно любить.
И именно поэтому он должен не только отпустить, но и уговорить уйти.
— Я говорил, что ты починить не сможешь, потому что я не сломан, помнишь?
Йен заставляет себя поднять глаза и посмотреть на него. На его Мика. Глаза начинает пощипывать, но Йен это игнорирует.
— Я был неправ. Я себя в зеркале не узнаю нахуй. Такое не чинится.
Голос у него в конце срывается, и он замолкает. Но не отводит взгляд, нет — так и смотрит широко открытыми глазами. Пытается донести, объяснить, дать понять, намекнуть так, чтобы Мик послал его уже наконец далеко и надолго и ушел искать себе счастливую, свободную от галлагеровской хуйни жизнь.
Что угодно, кроме продолжения этого разговора. У Йена не поворачивается язык и не находится правильных слов. Никаких не находится. И горло сдавливает спазмом так, что он почти задыхается. Йен вздергивает подбородок выше и сглатывает снова, жмурится, закусывая побольнее губу.
Он должен. Но не может.
Сраная он тряпка.

Йен находит в себе силы снова посмотреть Мику в глаза только тогда, когда тот поднимается из-за стола. Так близко. Можно протянуть руку и прикоснуться.
Так далеко.
— Я тебя люблю, Мик, окей? Я хочу — тебя.
Йен сглатывает тягучую, вязкую слюну. Он не хотел этого говорить. Какая в жопу разница, чего он там себе хочет? Он же нихуя не может. Что значит эта самая любовь, если он ничего не может при этом дать? Это же просто нечестно. По отношению к его Мику нечестно.
— Но еще я хочу, чтобы ты был счастлив. А со мной… Я же, блять, себе уже похерил все, что только можно. Как настоящий, сука, Галлагер, хотя я даже не сын Фрэнка! И лучше не будет. Все, к чему я прикасаюсь, превращается в дерьмо.
Он слишком много говорит. Много и путано, и по кругу, и все бесполезно. До Мика так не достучаться.
Но он не может замолчать. Как бы ни давился чертовыми словами.
— Это все вообще из-за меня. Не только Цинциннати сраный. Похуй, что ты не против, окей, блять. Как насчет того, что ты сидел? Думаешь, я не понимаю, да? Если б я не ляпнул суке Сэмми про дезертирство… все было бы в порядке. А тебе в итоге вместо себя приходится заниматься моей херней. Это нихуя не правильно.
Йен стискивает руками столешницу, отводя глаза, кусает губы. У него, кажется, дрожит нижняя, и он не хочет, чтобы Мик это видел. Мик должен решить не в его пользу. Мик должен решить и уйти сам, пока не поздно. Пока еще есть, кому уходить. А то он уже чуть вперед ногами не вышел.
— Все твои проблемы — из-за меня, — повторяет Йен, опять глядя в сторону. — Можешь меня ударить, я не знаю. Нихуя не изменится.
Сказать то, что хотел, он все равно не может. У него нет нужных слов. Не тогда, когда у Мика такой взгляд.
Такому взгляду при всем желании нечего противопоставить.

— А на кого, блять, еще?
Йен не отворачивается. Мик теперь по-настоящему близко — так, что он почти кожей чувствует чужое дыхание. Только от этого нихуя не легче, и то, что он крепче стискивает блядскую столешницу, тоже не помогает.
Лучше б Мик его ударил. Он бы хотя бы знал, что делать.
— Я, по-твоему, вот это решаю? Лезть, не лезть? Эта хуйня вообще не от меня зависит, понимаешь ты или нет? — Йен выдыхает сквозь зубы, разжимает пальцы и выворачивается в сторону обеденного стола. Оттолкнуть Мика он не может, но и стоять настолько тесно — нет, нахрен. Он слишком хочет… чего-то. Отвлечься и забыть про этот разговор, например. Вообще про все. Но Мик его не ударил, а второй из двух вариантов — с еблей — не вариант по куче причин сразу. — И за тебя я нихуя решить не могу тоже. Но, блять, Мик…
Йен сглатывает, быстро облизывает пересохшие к хренам губы и прикрывает на какую-то секунду рот рукой, прежде чем повернуться назад к Мику.
Сейчас или никогда.
— Я считаю, тебе нужно бежать от меня без оглядки, пока не поздно. Пока мы не стали ебаными Моникой и Фрэнком, блин.
Все. Он это сказал. Теперь может и отвернуться, и руки в карманах в кулаки сжать, чтобы не трясло так сильно.
— Я курить, — бросает он через плечо и съебывает, только в предбаннике у двери притормаживает, чтобы дернуть висевшую там на гвозде куртку с оранжевой подкладкой. В ней и сигареты должны были быть, и спички.
То, что спички ему ничем не помогут, до Йена доходит примерно после первого порыва ветра. Если бы у него руки не дрожали — может быть, а так — нет, невозможно. Возвращаться за зажигалкой домой, где Мик — тоже не дело. Он на всякий случай проверяет все карманы, зажав сигарету в зубах.
Зажигалки, конечно, нет. Зато есть ключи от блядского розового лимузина.
… Йен слегка ударяется головой, когда влезает внутрь, раза так с третьего попадает ключом в замок зажигания. И дрожит. От холода, конечно. В простоявшей на приколе дохрена времени и не прогретой заранее машине теплу взяться неоткуда.
Ее, наверное, придется Мику отдать, когда до него дойдет, что Йен прав. А до него дойдет. Он не дебил же, поумнее Йена будет, когда не упрямится как баран. Похуй, что этого не понимает почти никто.
Йен перебирается на задние сидения и запахивается в куртку поплотнее. Запаливает наконец сигарету, чудом ее не уронив. Ему бы радоваться, что он не ведет себя как последний эгоист, не тащит Мика с собой в пропасть — ну, пытается, по крайней мере.
Только вот что он, блять, будет делать, если Мик действительно его послушает и съебет?

Йен смотрит на Мика через стекло. Наблюдает, как тот влезает внутрь. Беспокойно, почти неверяще как-то.
Значит, не ушел.
— Я заводил же, — тихо говорит Йен. Заводил, да. Обогреватель не включил только. Об этом он не подумал, решил зачем-то, что там все заработает само, стоит ему ключ повернуть. Он вообще не то чтобы хочет сейчас думать о чем-то, кроме того, что Мик — идиот. Мало того, что не свалил, пока Йен дал ему шанс, так еще и без куртки на улицу вылез.
— Ты так спиться не успеешь. Воспаление легких раньше догонит, — фыркает Йен, слабо улыбнувшись, и частично вылезает из куртки. Не то чтобы она была сильно большая. Он в душе не ебет, как бы им в ней поместиться. Не то чтобы у них были еще варианты.
Надолго улыбки Йена не хватает. Он вытягивает из куртки сигареты со спичками, вручает их Мику. Свой бычок на секунду серьезно думает потушить об руку. Очень серьезно. Ну не обо что больше же, не вперед же лезть.
Потом он думает еще раз.
Совсем, блин, отъехал. Мало ему шрамов на ладонях, что ли?
Йен неловко подлезает к окну, открывает его, чтобы выкинуть к хренам бычок, закрывает и сползает назад. Хлопает по полу рядом с собой, глянув на Мика.
— Иди уже сюда, что ли. Задубеешь совсем, пока тут прогреется все.
Он не знает, что еще сказать. Что-то, по-хорошему, надо. Наверное. Или просто молча посидеть, завернувшись в его куртку и уткнувшись друг в друга — тоже не самый плохой ведь вариант.
Но сказать что-то все равно надо.
— Я без тебя тут тоже рехнусь окончательно, — наконец выдает Йен и прижимает Мика к себе крепче. — Я просто, ну, не только о себе пытаюсь думать. Сложная хуйня.
Он отбирает у Мика сигарету и затягивается коротко сам, прежде чем ее вернуть. Одной нихрена не хватило. Нервы у него ни к черту теперь.
У Мика от них такими темпами, наверное, ничего не осталось.
Йен рассеянно тянет:
— Надо было косяк зацепить, вот что. У Липа заначка была… где-то.

Йен прижимает Мика к себе теснее, чтобы и греть, и самому отогреться. И чтобы не было возможности снова отобрать на затяжку сигарету. Мику это не меньше нужно, чем ему. Может, даже больше.
Не просто пиздос. Ебаный пиздос.
Но они хотя бы вместе.
Йен не может до конца в это поверить, даже несмотря на то, что Мик действительно тут, живой и настоящий, дрожащий от холода в прокуренном промозглом салоне лимузина просто потому, что, блять, остается с ним. Как бы он ни отталкивал. Какая бы хуйня с ними ни происходила. Это что-то настолько нереальное, что Йену кажется: если он хоть на секунду прикроет глаза, то это все исчезнет. Мик слишком для него хорош. Он не заслужил.
Он чуть слышно шмыгает носом и ослабляет объятия, чтобы пустить Мика к окну. А хочется — прижать теснее. Согреть по-настоящему. Совсем по-настоящему не получится нихера, но хоть как-то. Он бы все отдал, чтобы только тот перестал дрожать. Не дело ведь, если заболеет. И опять, получается, из-за него. Если б он не выскочил курить…
Из открытого снова окна дует. Йен ежится, тянется к плюхнувшемуся назад Мику навстречу, чтобы притянуть нахуй к себе и не пускать больше никуда, но замирает, наткнувшись на взгляд. От этого взгляда у него все внутри переворачивается.
От поцелуя он чуть не забывает, что надо, блять, еще иногда дышать. Осознает себя только хватающим ртом воздух, с руками у Мика на поясе, прижимающимся лбом ко лбу.
Он так соскучился. Он ведь себе все это время ничего не позволял дальше дрочки в туалете. Старался даже не смотреть на других мужиков, чтобы лишний раз на стенку не лезть от желания трахаться. Занимал себя чем угодно другим. Он понимал даже через гипоманию: если он сейчас пойдет по новой блядовать, Мика это нахрен уничтожит. Для Мика важно, чтобы он не блядовал, в принципе. На одном этом осознании Йен и держался.
Одна беда. Соскучиться-то Йен соскучился, но момент просто не подходящий. Головой он, может, и хочет, не может только нихуя. Сраные колеса же.
Он ничего не говорит. Ни про сраные колеса, ни что они могут остановиться в любой момент. Мик и так все прекрасно знает, Йен видит это по глазам.
Значит, они должны как минимум попробовать.
Он торопливо стягивает футболку через голову и подается назад к Мику за поцелуем, привычно едва-едва прихватывает его нижнюю губу зубами, положив руку на шею. Он не думает. То, что любит Мик, у него уже не то что в памяти — где-то в подкорке прописано, ему для этого не надо думать. Они друг друга знают практически наизусть, и это охуенно. Потому что не про приевшееся и задолбавшее, а про радость узнавания. Про привкус, и запах, и прикосновения, которые разгоняют кровь лучше любой автомобильной печки.
В том числе и туда, куда надо, как вдруг понимает Йен.

Йен кое-как снимает джинсы одной рукой — вторая у Мика на шее, и убрать ее решительно невозможно. Потому что нельзя не прикасаться. Нельзя отпустить ни в коем случае. Это охренеть как важно — не отпускать, когда Мик ему все-таки вот так доверяется. Йен не представляет, как это должно быть тяжело. Боится даже попытаться представить. Ему хватило тогда, со Светланой.
Бедный его Мик.
Он практически ложится на Мика сверху, чтобы поцеловать, заглядывает ему в глаза. Ну что за хрень тот гонит? Йен, блин, хочет церемониться. Мик же с ним себя опять ведет как медсестричка, он имеет право пытаться позаботиться в ответ.
Только холодно.
И Мику он первый же за херню с церемониями по роже и прописал.
И Мик в принципе любит погрубее.
И, блять, нехрен задумываться лишний раз. Мик ему сказал, чего хочет? Мик и скажет, если будет паршиво. Или оттолкнет. Или еще что-то придумает, молчать и терпеть не станет — вот что главное. Йен должен как минимум попробовать. Он не так много Мику сейчас может дать в принципе, чтобы с тем единственным, что по-настоящему может, тут рассусоливать и двойные смыслы искать.
Он решительно подхватывает Мика под колени и подтягивает ближе.
Он все равно немного осторожничает — поначалу, просто чтобы больно не сделать. Много времени все-таки прошло. Отвлекает грубоватыми поцелуями, прикусывая нижнюю губу. Потом Йену все равно становится не до осторожности: ему слишком хочется, а особым терпением он никогда не отличался.
Но он наизнанку готов вывернуться, чтобы это был лучший секс в жизни Мика. Мик заслужил как никто после всего, что с ними происходило в последние месяцы.
Йен не уверен, что получилось. Он старается, и как минимум ему охуительно хорошо, но все как-то… быстро? Или ему кажется? Стекла-то в лимузине успевают запотеть к хренам.
Странно. Курили-то не траву.
Йен валится на Мика сверху и легко касается его губ, прежде чем перекатиться на бок. Сил думать о выкрутасах времени у него нет. Его хватает ровно на одну совершенно идиотскую мысль из ниоткуда.
— Знаешь, мы это… можем в следующий раз… твой ебаный розарий для гигантов попробовать, — рвано выдыхает Йен куда-то в волосы Мика, сгребая его в охапку. — Если хочешь… все еще.
Он прикрывает глаза.
Вот теперь все правильно.

Йен пытается себе это представить. Анальные, значит, шарики. Розарий для гигантов. Гирляндой. На рождественской, мать ее, елке. Это смешно практически до истерики.
Йен и ржет, ткнувшись носом Мику в плечо.
— А на ангелочка они то громадное дилдо не взяли, не? Крылышки прицепить — полный был бы комплект! — сообщает он и ржет еще.
Серьезно. Гирлянду, блин, нашли. Они б еще у Кева с Ви игрушек заняли для полного елочного комплекта и вместо счастливого Рождества и Нового года желали б ебливого.
Хотя шлюхам, наверное, актуально.
Хотя против такого пожелания для них с Миком Йен бы ничего тоже не имел. Слишком хорошо — вот так. Когда Мик ему доверился, и он не подвел, и теперь они лежат на куртке, которой уже сто лет в обед, и Мик не дергается и не зажимается.
Ну, почти. Не все сразу, напоминает себе Йен. Не все сразу.
Пачку у Мика он берет — и тут же откладывает в сторону.
— Ага. Только я и так слишком много курю. Надо бросать опять и по утрам бегать. — Он смотрит на сигарету, которую Мик зажимает в зубах, и добавляет: — Хотя бы просто опять бегать.
Если он сейчас бросит — отъедет опять как пить дать. Стресс для организма, все дела. Ему и так, походу, светит визит в клинику, чтобы скорректировать дозы колес, если он не хочет больше ебать Мика в мозг всей этой херней.
Думать обо всей этой херне он не хочет еще больше. Поэтому целует Мика в плечо и растягивается на полу. Жалко, пространства мало: он бы с огромным удовольствием руки за голову заложил. С чувством выполненного, так сказать, долго. Ну а что? Сигарету об руку не потушил, Мику хорошо сделал, утреннюю дозу своих лекарств сожрет минут через десять.
И Мик остается с ним.
— Давай лучше сходим туда за едой и моими колесами и сюда вернемся. Мало ли на второй заход потянет? — Йен легонько пихает Мика в бок, фыркнув, но почти сразу перестает улыбаться. — Блин, вот Фиона вернется — я на нее наеду на тему большой спальни. Фрэнк все равно тут больше не живет, Моника тоже, имеем право с тобой ее отжать в полный рост. Комната пустая стоит уже кучу времени, что это за хуйня. Не наша спальня, конечно, но. А если нет — сюда переедем. Тут половину салона можно заложить матрасами какими-нибудь, выровняв под сидения. Нормальный такой траходром выйдет. Как думаешь?
Раз Мик остается с ним, они могут и устроиться покомфортнее. А то два взрослых мужика в серьезных отношениях, а спят на полу.
Уж лучше жить в лимузине.