Пытаться вырваться из кошмарного сна - все равно что провалиться под лёд, и когда ледяная, будто бы загустевшая паника уже охватывает тебя за горло, всё, что ты можешь, это хвататься за острые осколки реальности вокруг тебя, но они обманчивы и уходят под воду вместе с тобой, стоит к ним прикоснуться. Ты лишь сдираешь онемевшие пальцы в кровь, и чёрная пропасть вокруг с каждым твоим движением ширится, расползается, а одежда на тебе тяжелеет, словно чьи-то ледяные щупальца утягивают на дно. Единственное, что может спасти в такую секунду - что-то достаточно реальное, то, что не уйдет под воду вместе с тобой, то, что может вывести из самого темного лабиринта.
Музыка, раздававшаяся будто бы прямо из глубин его сознания, мягко призывала идти на звук, и он шел, словно связанный по рукам и ногам, плелся сквозь темноту, как слепой, будто пытаясь ощупать свет в конце своего пути руками, но он всякий раз ускользал от него, оставляя в ледяной кромешной тьме одного, и хуже всего становилось, когда музыка затихала, ведь стоило ей прекратиться, как к щиколоткам вновь подступала обжигающая паника. Он позвал бы на помощь, если бы не знал наверняка, что это бесполезно. Единственной тонкой веточкой надежды для него были мягкие фортепьянные аккорды, ненавязчиво и тихо убаюкивающие его, ограждающие от кошмара вокруг. И все, что ему оставалось - довериться им.
- Что за...
Даже тусклый свет кажется Себастьяну невыносимо ярким, когда он, хрипя, пытается открыть глаза, тут же закрывая все перед собой ладонями. Боль во всем теле невыносима, но не может даже сравниться с тем, что испытывает его голова - у Кастелланоса создается впечатление, что его череп размозжили о чугунную плиту, собрали воедино и склеили, и он стонет от боли, обхватывая пальцами виски. Слабо напоминает о себе инстинкт самосохранения, и он ощупывает своё лицо, пытается пошевелить конечностями, потому что уже не уверен точно, всё ли на месте. Слава Богу, всё кажется целым, не считая смертельной ноющей боли во всём теле, и только убедившись, что не вырубится снова от шока при виде обрубков на месте ног или кровавого месива в районе живота, он снова решается открыть глаза.
- Черт, где... Что... - Кастелланос пытается выдавить из себя хоть пару связных слов, но в горле пересохло, и от каждого слова изнутри глотки словно скребет наждак, но мысли в гудящей голове медленно и со скрипом начинают складываться одна с другой, образуя бессчетное количество вопросов, ни на один из которых Себастьян не может ответить сам, - Где я?
Голос мало того, что осип, так еще и дает позорную слабину, но детектива можно понять, ведь в таком состоянии, как правило, люди приходят в себя либо в больнице, либо в морге, либо на том свете, и место, где он находится сейчас, больше всего напоминает именно последний вариант. Кастелланос пытается приподняться, но тело его не слушается, и он с новым вымученным стоном падает обратно на постель, постепенно осознавая, что ему лучше и не предпринимать попыток двигаться, пока отвратительная пульсация и шум в голове хотя бы не ослабеют. А тут еще и эта музыка...
- Господи... Пожалуйста, можете... - Себастьян морщится, а странная фигура за фортепьяно двоится в глазах, и он даже не уверен, реальна ли она, или это его галлюцинация, настолько расплывчато и обманчиво все предстает перед ним, - Мистер, можете, пожалуйста, не играть, очень...
От этой, казалось бы, такой тихой и нежной мелодии его голова вот-вот словно взорвется, а от чувства дежа вю к горлу подступает тошнота - он слышал её, кажется, слышал даже в своих кошмарах, вот только Кастелланос уже не помнит, что именно она стала его нитью Ариадны в этом лабиринте боли и ужаса. По правде говоря, Себастьян вообще ничего не помнит, и это беспокоит его больше всего. Допился, - первая мысль, проскальзывающая у него в голове, отклоняется, потому что он не знает, сколько нужно вообще выпить, чтобы дойти до такого. Да и не помнит он такого, чтобы вообще собирался; события смутно сменяют друг друга перед глазами, но сколько времени назад всё это было? Зависит от того, сколько времени сейчас, если он, конечно, не спился до смерти и не попал прямиком на тот свет, а такой вариант тоже приходится рассматривать, ведь реальным происходящее не выглядит от слова совсем.
- Какое... Черт, какой сегодня день? - хрипло спрашивает он у человека за фортепьяно, снова закрывая ладонями лицо.
Если это вообще уже имеет значение.

Себастьян до сих пор не уверен, реально ли всё происходящее, хоть он и провел в стабильном состоянии уже несколько дней, но лучше ему от этого не стало. Он до сих пор боится закрывать глаза, боится, что воспоминания снова раскрошатся в мелкую зеркальную пыль, забивающуюся под кожу, так, что её оттуда уже не достать, не выцарапать, как бы мучительно больно от этого ни было. У детектива рождается ощущение, словно бы он попал в какое-то небытие, немногословный хозяин которого всерьез пугает, несмотря даже на то, что Рубен с самого начала был весьма обходительным. Но от его внешнего вида по коже бегут мурашки, а Кастелланос не решается его расспрашивать о чем-то, потому что не уверен, хочется ли ему узнать правду; да и сам тот факт, что в этом огромном особняке странный доктор живет совершенно один, не может не настораживать.
А еще больше тревожит его настойчивость. Сколько раз уже Себастьян пытался приводить доводы, что он уже в состоянии вернуться в привычную колею, но Рубен каждый раз осаждал его, и все его времяпровождение здесь становилось чуть ли не пугающим заточением. Потому что это место было похоже на больницу еще меньше, чем его хозяин - на врача, потому что Кастелланос не получал никаких вестей из внешнего мира, и сам оставался отрезанным от него. Если все действительно было так, как говорил Рубен, если он и вправду попал в автокатастрофу, то его коллеги, наверное, уже списали его со счетов и похоронили. Вот только Себастьян не собирался пока умирать.
Каждый раз, когда он совершал недолгие прогулки по особняку, ему казалось, будто лестницы и коридоры здесь каким-то неведомым образом меняют своё расположение, настолько запутанным было их переплетение. И лишь спустя несколько дней он решился предпринять первую серьезную попытку любой ценой найти выход.
Дождавшись, пока Рубен уйдет, как ему казалось, спать, Кастелланос крадучись выбирается из отведенной ему комнаты, цепляясь за стены, нащупывая сквозь темноту углы и дверные проёмы. Ему кажется, что он слышит эхо своего судорожного дыхания, и от напряжения в голове снова начинает пульсировать боль, но в темноте ему всегда становится легче, поэтому детектив упрямо продолжает свой путь вслепую. Лишь когда впереди он видит тусклые и неверные отблески света свечи, Себастьян застывает, задерживает дыхание, и лишь кровь в ушах стучит невыносимо громко.
Он морщится, когда видит сквозь щель в проеме фигуру Рубена. И не может сдержать прерывистого выдоха, когда его жуткие бинты белыми лентами опадают ему в руки.
Сердце в груди начинает колотиться так сильно, что когда доктор поворачивается в его сторону, Кастелланосу начинает казаться, будто он услышал его бешеную пульсацию.
Черта с два, нужно бежать отсюда, пока еще не поздно.

Себастьяну кажется, что если он оторвет ладони от головы, его череп треснет, и мысли, которые он и так с трудом сопоставляет в единую картинку, снова разлетятся, как осколки лопнувшей лампочки. Он словно бы пытается удержать слишком много, но на самом деле это не так, ведь в его памяти - сплошные черные прорехи, чернота которых сводит с ума, и если долго задерживаться на таких промежутках, то может показаться, будто они только ширятся, поглощая все остальные воспоминания. В такие моменты полезно держать в голове хоть что-то, какую-то незыблемую молитву, мантру, которая будет удерживать на земле, и Кастелланос отчаянно пытается искать в своем сознании хоть что-то достаточно реальное, достаточно яркое, за что можно уцепиться своим разваливающимся на куски сознанием, но лица людей, которых он пытается вспомнить, расплываются белесыми пятнами, словно на засвеченных фотографиях, их голоса перекликаются со звоном в его голове, из-за чего нельзя различить ни слов, ни интонаций. Себастьян потерян в собственном разуме, где больше не узнает никого и ничего, и он беспомощно вскидывает взгляд на фигуру странного человека за фортепьяно, чувствуя, что он единственный, кто может сейчас ему помочь. Однако чем дольше он не отвечает Кастелланосу, тем больше кажется, что и он лишь тень, эфемерный плод его воспалившегося сознания, болезненная галлюцинация. Тихая музыка словно бы вспарывает мозг детектива, входя в него, как горячий нож в масло, и ему ничего больше не остается, кроме как с шумным судорожным выдохом откинуться обратно на кушетку, пытаясь унять головокружение даже от таких незначительных движений. К горлу подступает тошнота, и его начинает бить озноб. Себастьян почти что мечтает вернуться в сумрак беспамятства снова, забыться сном, но ему слишком плохо, чтобы суметь хотя бы спокойно прикрыть глаза. С ним все совсем, совсем не в порядке, что же он тогда делает здесь? Почему этот человек, если он реален (и если это все еще бренный земной мир), не вызовет скорую? Черт, он бы и сам себе вызвал, добраться бы только до телефона...
Он даже не успевает заметить, что мелодия уже прекратилась, потому что звуки фортепьяно успели уже насквозь пронизать его злосчастную голову, перекликаясь эхом, словно бы в огромном пустом зале, и легче ему ничуть не становится - тишина воспринимается даже болезненнее, и Кастелланос выдыхает с облегчением, когда слышит голос человека в бинтах. Этот голос ему незнаком, хотя Себастьян уже не решается делать таких однозначных выводов, ведь он даже не знает, какой сейчас день, месяц, и даже, черт его дери, год. Но его приятно слушать, и от интонаций где-то изнутри рождается некое подобие умиротворения, так необходимого ему сейчас.
- Я... Хорошо... Хорошо, - загадочный человек знает его имя, и это вызывает одновременно чувство доверия к нему и несколько удивляет, если не сказать настораживает, но Кастелланос послушно закрывает глаза, прижимая к векам дрожащие пальцы, его пересохшие губы едва шевелятся, и он считает до десяти, и цифры, кажется, единственное, что он в состоянии сейчас упорядочить, единственное, что может занять своё место.
Когда со слабым выдохом он шепчет "десять", ему действительно легче: головокружение отступает, тошнота, кажется, тоже сдает позиции, и он готов слушать тихий голос незнакомца и дальше, готов медленно открыть глаза, сначала глядя сквозь пальцы, а затем, болезненно сведя брови и щурясь, пытается сфокусировать взгляд, уловить черты лица этого человека. Однако это оказывается не так просто - из-за бинтов он кажется безликим, и лишь внимательные светло-серые глаза привлекают взгляд. От вида этих бинтов, от исходящих от них запаха лекарств к Себастьяну подступает тревога, на которую у него совсем нет сил, и нет сил даже спросить, что с ним произошло. Но механизм уже запущен, и в голове тяжело ворочаются худшие из предположений.
Шквал вопросов заставляют отвлечься, и Кастелланос морщит лоб, он никогда не думал, что он когда-нибудь будет задумываться над подобными ответами.
- А почему я... - тревожно начинает он, но мотает головой, отталкивая от себя ненужные мысли и пытаясь сосредоточиться на заданных ему вопросах, ведь чем быстрее он сможет на них ответить, тем с большей вероятностью услышит ответы на свои, - Кастелланос. Себастьян Кастелланос, я... Детектив, из Кримсон-сити, - неуверенно начинает он, но новые витки воспоминаний цепляются за установленные остовы, как стебли плюща, - Мне двадцать шесть... Было, во всяком случае, в последний раз, когда я помню себя.
Себастьян снова трёт виски, уговаривая разрывающую голову мигрень, и поднимает на человека в бинтах полный надежды взгляд, ведь он - единственный, кто может вселить в него хоть немного уверенности.

Врач. Он сказал, что он грёбанный врач, и нужно было оказаться в такой же безвыходной ситуации, в которую вляпался я, чтобы в это поверить.
Но не поверить было еще сложнее, ведь Рубен, по сути, выходил его, и Себастьян не знал, был бы он сейчас в живых, не окружи он его этим повсеместным контролем и внимательным наблюдением. Был ли у Кастелланоса выбор? Он не был даже в состоянии встать с постели, и о том, чтобы отказаться от столь любезно предложенной ему помощи, не могло быть и речи. Настаивать на вызове скорой и транспортировке в больницу было невежливо, да и не любил Себастьян больничные заточения. Он доверился Рубену, ведь в его присутствии ему действительно становилось лучше, и пожалел детектив о своей наивности только когда понял, что так просто он не сможет покинуть огромный особняк. Спустя несколько дней он стал его тюрьмой, а Рубен - надсмотрщиком, заботливым, чутким, но всё же надсмотрщиком, и когда дверь открылась, а свет из-за неё на несколько долгих секунд ослепил Кастелланоса, в голову пришла дурная мысль, будто у стен здесь действительно есть глаза, и все они такие же полупрозрачно-серые, холодные, пугающие, как и у хозяина этого странного места.
Он не обязан оправдываться. Он даже не обязан здесь находиться - вежливость вежливостью, а счет времени благодаря этим препаратам, которые Рубен каждый раз так предусмотрительно оставлял на тумбочке у его кровати, Себастьян снова начал терять. Он проваливался в сон на бессчетные часы, и едва ли отличал утро от вечера, ведь шторы в особняке всегда плотно занавешивали окна, и в комнатах царил приятный глазу, но уже невыносимый для разума обманчивый полумрак.
- Мне уже лучше, - слабо произносит Кастелланос, пытаясь проморгаться - фигуру Рубена он видит против света, и бинтов на нем впервые нет, от этого почему-то становится почти жутко, хотя объективных причин бояться у детектива нет, - И я боюсь, что мне нужно... Нужно хотя бы оповестить коллег о своём состоянии. Вы можете больше не беспокоиться обо мне, я обязательно вернусь, чтобы Вас отблагодарить.
Он говорил это уже столько раз, что теперь нисколько не верит, будто его доводы подействуют. Лицо Рубена, как и всегда, непроницаемо, но Себастьян берет себя в руки - он должен уйти, и он уйдет, поэтому, держась за стену, он поворачивается в обратную сторону, сжимая зубы и, как ни в чем не бывало, пытаясь продолжать свой путь. Он чувствует на себе тяжелый взгляд серых глаз, и волоски на затылке приподнимаются, однако он пытается не обращать на это внимания, ведь всё лучше, чем заключение в этом жутком особняке.

Убедиться бы хотя бы, что происходящее - реальность, и что он сам пока еще жив, Себастьян не просит у высших сил многого, и если мучительная, невыносимая боль, от которой голова словно горит изнутри, была знаком, то он готов благодарить небо даже за это. Едва ли на небесах мучаются мигренями, потому Кастелланос не спешит проклинать всё и вся, цепляясь за своё отвратительное состояние, причиняющее ему нечеловеческие мучения, но заставляющее верить в то, что не все еще потеряно. Если он жив, то у него есть шанс всё исправить, есть шанс вернуть утраченное, и всё, что ему нужно - перетерпеть, сжав зубы, и попытаться восстановить в памяти последовательность событий, хоть сейчас, когда в голове - расширяющаяся с каждой минутой пустота, это кажется невозможным. Себастьян много слышал об амнезии раньше, и даже сталкивался с ней в работе: память часто услужлиhttp://apogee.rusff.me/i/blank.gifво затемняла события, произошедшие в состоянии аффекта. Но он никогда не предполагал, что однажды такое случится и с ним. Потеря памяти казалась вещью отдаленной, и ему, привыкшему во всем в жизни полагаться исключительно на себя, теперь совсем нелегко смириться с собственной слабостью. Он всегда ненавидел сидеть на скамейке запасных, и перспектива провести в недееспособном состоянии хотя бы неделю почти пугает.
Себастьян не знает, как реагировать на слова человека в бинтах. Его тихий, ровный голос успокаивает, и даже информация о том, что он провел без сознания несколько дней не так шокирует его, в конце концов, он это практическим помнит - помнит, как метался по закоулкам собственного разума в попытках найти выход наружу, в попытках вырваться из этих липких щупалец небытия, в которое он проваливался все глубже с каждой проведенной в этом ужасном кошмаре часом. Прохладные пальцы касаются лба, и Кастелланос только теперь из-за контраста чувствует, что его мучает болезненный жар. Взгляд непроизвольно цепляется за виднеющийся из под бинта участок словно бы обгорелой кожи, и его передергивает, а к горлу подступает тошнота, за которую Себастьяну стыдно, ведь этот человек, кажется, вытащил его с того света, и как бы он ни выглядел, он должен быть благодарен.
- Автомобильная авария... - эхом отзывается Кастелланос, и ему приходится чуть прикрыть глаза, чтобы справиться с новым приступом головокружения. Он не знает, истинны ли те картины, которые он пытается воспроизвести в своем сознании, или это всего лишь плод его разыгравшегося воображения, но он буквально чувствует пронизывающую все тело боль. Покачнувшись, он с шумным выдохом облокачивается на фортепьяно, пытаясь сфокусировать взгляд и хоть как-то переварить информацию, свалившуюся на него.
Значит, он умудрился попасть в аварию. Судя по упоминании о швах, он не отделался шишками и синяками, а значит, последствия могут оказаться куда серьезнее. Он даже не уверен теперь, что есть смысл пытаться восстановить рассыпавшуюся осколками кривого зеркала память. В светло-карих глазах детектива плещется беспомощность и паника, и он безмолвно поворачивается к загадочному собеседнику, словно тот может ответить на терзающие его вопросы, которые он даже не способен сформулировать, но ответы на которые ему жизненно необходимо знать. И в первую очередь Себастьян должен узнать хотя бы имя этого человека, однако новые вопросы порождают новые вспышки смятения в его бедовой голове.
Элк-Ривер. Звучит даже слишком знакомо, и Кастелланос морщится, пытаясь отогнать назойливые вспышки перед глазами. Он видит обрывки желтых газет: "...в Элк-Ривер снова...", и попытки увидеть больше, заглянуть за черноту, застилающую остальные слова, так кричаще, так настойчиво вцепляющиеся в сетчатку. Что связывало его с этим местом, откуда ему знакомо это название? Может быть, он собирался провести там выходные? Или пригласить Майру? Или, быть может, он направлялся сюда по работе, но тогда почему в одиночестве? Если бы Майра была с ним во время аварии, он бы знал об этом. Была ли эта авария на самом деле?...
- Я... Я не могу вспомнить, - осипшим от напряжения голосом выговаривает Кастелланос, но это не совсем так, он просто не хочет поддаваться этим беспорядочно мельтешащим осколкам воспоминаний, которые лишь причиняют невыносимую боль, когда он пытается хотя бы прикоснуться к ним, и о том, чтобы собрать их воедино, не может быть и речи, - Ведь со мной... Кроме меня ведь никто не пострадал, эээ, мистер...?
Ему жизненно необходимо хоть чем-то заполнить этот отвратительный вакуум в его голове, и он пытается сфокусировать взгляд на полупрозрачных глазах незнакомца, глядя на него почти с мольбой - он нуждается в том, чтобы знать хотя бы его имя. И все же одна картина не выходит из головы, перекрывая реальность, словно бы поверх нужного кадра наложили какую-то другую пленку: единственное, что он помнит, единственное, что приходит ему на ум после упоминания Элк-Ривер: непроглядный туман, в котором не увидишь ни зги дальше, чем на метр. Вот только может ли он верить хотя бы чему-то в своем воспаленном сознании?

От испытываемого Себастьяном иррационального страха сердце колотится чаще, сбивая с ритма, не давая сосредоточиться на единственном, что он сейчас должен делать - идти, не оглядываясь. Иррациональном, потому что он даже не знает до конца, почему вообще боится этого человека, ведь он не сделал ему ничего плохого, даже наоборот - спас ему жизнь, и не только тем, что вытащил из расплющенного автомобиля, но и тем, что всё это время был рядом. Рубен вытащил его из лап смерти, и сделал это просто потому что... Почему он это сделал? Почему теперь не позволял Кастелланосу хотя бы посетить нормальную больницу? Почему так строго следил за тем, чтобы он не столкнулся ни с чем из своей прошлой жизни? Именно это так и пугало, эта отстраненность мрачного особняка от всего остального мира. Здесь словно время текло по-другому, и Себастьян не удивился бы, окажись он по возвращении домой совсем в другом году, нежели когда-то покинул его. Здесь царила совсем другая эпоха - свечей, скрипучих паркетов и семейных портретов во весь рост, как тот, на котором был изображен маленький мальчик, черты лица которого отдаленно напоминали Рубена, вот только спросить Кастелланос никогда не решался, задерживая взгляд на черноволосой девушке в алом платье, чьего лица не было видно из-за будто бы вырванного лоскута холста. Он не знал, кто это, лишь предполагал, что она - какая-то родственница хозяина дома, однако судя по всему эта история была слишком тесно связана с уродливыми ожогами Рубена. Себастьян часто смотрел на незнакомку в алом, когда ему хотелось отвлечься от терзающих его мыслей. Мыслей, которые роем подозрений клубились в его голове - почему Викториано показывал ему лишь вырезки из газет с картинками, без текста? Почему в особняке не было календаря, а часы, в точности и исправности которых Кастелланос очень сомневался, все показывали разное время?
- Поймаю попутку, не стоит беспокоиться, - машинально повторил Себастьян словно заученные слова, которые так давно снова и снова прокручивал в своей голове, когда планировал этот "побег".
Он не решается даже обернуться через плечо, потому что слышит почти бесшумные шаги Рубена за спиной. Он пропускает слова, сказанные тихим хриплым голосом мимо ушей, сжимая челюсти и всем телом содрогаясь от страха, страха, пробирающего до костей. Темнота обступает его со всех сторон, и он едва ли может держать равновесие, раскачиваясь от одной стены узкого коридора до другой, и ему нужно всего лишь раз оступиться, чтобы земля ушла из под ног с оглушительным грохотом.
Мир вокруг вертится будто в центрифуге.