Микки шумно дышит, цепляется свободной рукой за тонкий матрас на койке. Ему пиздецки хорошо, но давать себе волю и показывать это у него нет возможности. Надзиратели эти с их обходом. Другие заключенные за стенкой. Остается только сцеплять зубы и стараться не слишком активно двигаться навстречу чужой руке, при этом наоборот крайней активно — двигать своей.
Вытаскивая руку, Микки дышит уже тяжело. Он не дергается, когда Галлагер упирается башкой в его плечо. Наоборот, замирает как-то напряженно. Вот это вот — самая сомнительная близость в его жизни. И самая, надо признаться, лучшая.
Чего только не делает ограничение свободы с людьми.
Он вытирает руку о тонкое покрывало, на момент кладет ее на бедро Галлагера. Микки понимает, что привыкать к такой близости вообще не стоит. Галлагера вон выпустят скоро, а снаружи ему есть с кем трахаться. Об этом думать не хочется, но и забывать нельзя. Микки же еще мотать и мотать свой срок.
Когда Галлагер к нему тянется, Микки резко отшатывается.
— Бля, — говорит он. — Сука, еще раз полезешь целоваться, я тебе нос сломаю, понял меня?
Микки хмурится и быстро отодвигается. Расслабился, блин. Взаимная дрочка ни к чему не обязывает, а вот с поцелуями и прочей романтической хуйней надо быть осторожнее. Не то чтобы Микки не хотелось, но да ну бля. Галлагер и так слишком много тут на себя берет, забывая свое место.
Микки вот это вот не нужно. Особенно с сомнительной близостью и гребаным желанием никуда не дергаться после этой самой дрочки от теплого тела под боком.
Он поднимается, чувствуя некоторую дрожь в коленях. Надо успеть перекурить, пока надзиратели все же не пошли. И избавиться от этого липкого и стремного ощущения сомнительной близости с Галлагером. Не физической, конечно. С физической-то справляться вообще не хочется.
— Все, отбой, — бурчит он, вытаскивая из нычки сигареты.
И старательно в сторону Галлагера не косится. Чревато, пока не продышался, не прочистил никотином легкие и башку.

Микки чувствует себя конченным дебилом, когда осознает, насколько сильно ему не хочется, чтобы Галлагера выпускали, да еще и так скоро. Ну точно же дебил — нормальному похуй было бы. Радоваться за человека надо. И за себя тоже — какое-то время один в камере однозначно да затусит. Тут-то об одиночестве в своем личном пространстве речи не идет.
Он буквально считает дни. Готовится, сука, морально. И ржет, хоть и мало как-то, со всеми в столовой над галлагеровской реакцией. Завтра, да, действительно.
Кусок в горло особо только не лезет. И это паршиво, но заталкивать в себя жратву приходится. За решеткой клювом не щелкают. И дуростью своей палиться тут нельзя в особенности. На Галлагера только он косится хмуро.

***
Микки торчит в углу камеры с сигаретой. На Галлагера теперь вовсе старается не коситься. Еще чуть-чуть и того тут не будет. Где-нибудь после завтрака, пока со всеми бумагами разбираются, отправят домой. Его по-любому кто-то принесется встречать. Ему там будут рады, у него там жизнь-то есть.
Жизнь и этот. Педофил из продуктового. Фу, блять.
Микки понимает, что вряд ли будет продолжать поддерживать с Галлагером контакты, когда выйдет. Потому что пока он тут отсиживается, Галлагер про него сорок раз забыть успеет. И это нормально, там понятия другие. Микки не должно быть с этого паршиво, потому что они тут просто друг другу пребывание скрашивали.
Он докуривает и встряхивается. Осталась как раз одна ночь, с которой поиметь нужно все и сразу. Микки шагает к койкам, морально уже решаясь на то, на что решился бы на свободе вообще не раздумывая — но, конечно, беспалевно и чтобы батя не прознал. Но здесь, если какое-то даже мелкое палево случится, такие, блять, решения могут стоить как минимум репутации, потому приходится быть вдвойне — даже втройне — осторожным.
Но последняя ночь.
— Часы уже считаешь до освобождения, да? — хмыкает Микки, навешивая на себя как можно более пофигистичный вид. — Охуенно тебе.
Он падает на свою койку, упирается лопатками в стену и широко разводит ноги в разные стороны.
— Слышь, — говорит Микки. — У меня к тебе дохуя деловое предложение.
И быстро проводит языком по губам. Дохуя деловое. Ага.
— Надо же твое освобождение обмыть как-то, верно? — продолжает он. И, чуть помедлив, выпаливает: — Трахни меня.

— Меня, — отвечает Микки, поднимая взгляд на Галлагера.
И еще шире раздвигая ноги. У него от одних только мыслей-то внутри все поджимается, а снаружи — поднимается. Ему пиздец как хочется попробовать. Трахнуться с Галлагером по-человечески. Но в любой другой день он на это бы просто не решился. У Микки и сейчас от отчаянности в голове шумит, а сердце ебашит до сводящегося дыхания.
Микки упирается ладонями в койку, чуть выпрямляется.
— Ты оглохнуть успел, что ли? — спрашивает он. — Я повторять не буду. Предлагать два раза — тоже.
Он приподнимает брови. Потому что действительно — не будет. Даже не столько потому, что не решится с повторным предложением, сколько потому, что да ну нахуй ему такое счастье. Вот не хватало только за решеткой за пацанами бегать с предложением его выебать. Охуеть какой аттракцион невиданной щедрости.
Микки утверждает, что повторять и дважды предлагать не будет. Но он же ничего не говорил о том, что сам делать ничего не будет, верно? Он резко поднимается с койки, оказывается на неприлично близком расстоянии от Галлагера. Практически нос к носу. Взгляд только на момент соскальзывает на чужие губы. Микки ухмыляется и хватается за края своей казенной футболки, чтобы буквально в один момент стянуть ее с себя.
Он прикидывает, сколько времени у них остается до того момента, как мимо будет проходить надзиратель. Светить перед ним голой жопой точно будет не прикольно. И по прикидкам времени точно не слишком много. Ну, только если особо не церемониться вообще.
Микки жопой — пока еще не голой — чует, что ему будет не так уж и просто. Член-то Галлагера он в руках уже держал. Подержаться там было за что, но в живого человека?..
Охуеть как да.
Микки косится в сторону решеток, на момент замирает, прислушиваясь — мало ли они там решат пораньше пройтись. Но нет, ничего соответствующего не слышит. Потому, выпуская из рук свою футболку, он тянется к Галлагеру, чтобы помочь и ему поскорее от шмота избавиться. Это, все-таки, пиздец как в его интересах.

Микки сначала больно и хуево. И дальше больно и хуево. Он сцепляет зубы и терпит, и терпит, и терпит. Времени-то на то, чтобы церемониться, у них нет.
А потом Микки становится больно и хорошо. Настолько хорошо, что на боль он уже перестает обращать внимание. Микки в какой-то момент сам пытается начать сам бедрами как-то насаживаться глубже, но тут и больно, и неудобно на этой койке самому лишний раз дергаться. С него сходит несколько потов и хочется орать, а не пыхтеть, сцепляя зубы.
Нельзя. Нихера нельзя. Запалят — пизда будет. Галлагер-то выходит буквально завтра, а Микки палиться вообще нельзя ни в коем случае. Никому тут ведь не объяснить, что ебля по взаимному согласию ничего общего с унижением и опусканием не имеет. То есть, тут имеет, но не конкретно для Микки.
Когда после пика приходит блаженное расслабление, а Галлагер утыкается физиономией ему в плечо, Микки хочется его просто обнять. Провести рукой по мокрой от пота спине и никуда больше не дергаться. Как минимум вечность, а то и парочку. Но время вообще поджимает. Тратить его на дебильные объятия вообще неразумно. Микки отпихивает Галлагера от себя.
— Пиздуй на свою койку, — выдыхает он. — Развалился тут, бля, как на курорте...
Микки натягивает на себя покрывало. Ни сил, ни желания натягивать на себя трусы — а предварительно еще и лишний раз шевелиться, чтобы их подобрать и достать — у него нет.
Он переворачивается набок, лицом к стене, спиной к Галлагеру. Дыхание все еще нормально не успевает восстановиться, а под покрывалом, хотя оно и тонкое, жесть как жарко. Но он же не может нормально расслабиться. У него нет на это ни права, ни шанса. Галлагер вон завтра выходит. А он остается.
— Я буду тут по тебе скучать, Галлагер, — тихо говорит Микки под звук шагов надзирателей.
Все-таки на одну слабость он идет. Но значения-то она уже не имеет никакого. Так что и похуй. Вот то, что заснуть в ближайшее время не выйдет точно — не похуй. Подъем-то ранний, откосить от него не получится.

Микки уныло с самого утра, но он старается этого не демонстрировать. Радоваться надо. Кореш на свободу выходит! Какое-то время даже можно будет свободно посидеть в камере, пока до него не доебутся с тем, что подселить кого-то к нему срочно надо. Только радоваться у Микки не выходит. Не только потому, что после быстрой ебли в ночи задница ноет, но еще и потому, что в перспективе никакой нормальной ебли ему здесь не светит. Дрочить только, вспоминая. Вот и все, блять, радости жизни.
На завтрак в столовую он идет практически как на казнь. Больше Галлагера у него тут под боком не будет. Галлагера, который за какой-то сраный месяц переебал Микки сознание так, что думать больше ни о ком не получается.
Хренов Галлагер.
Хренов Галлагер, который где-то теряется по дороге и не доходит до стола. А вместо того, чтобы дойти, устраивает драку с каким-то из нигеров. Микки натурально раскрывает рот от удивления. Он вообще не понимает, чего это такое происходит и какого, собственно, хера?
То, что Галлагер сегодня не поедет домой, но отправится в карцер отдохнуть, становится понятно моментально.

***
Микки три дня валяется один в камере. Ржет над идиотическим поступком Галлагера с остальными арийцами. Сам отпускает на эту тему шуточки. Но на деле хочет убиться башкой об стенку. Потому что этот придурок совсем отбитый, по ходу. Так запороть свое условно-досрочное! Притом, по ходу, из-за него. Микки никак не может найти других причин, хотя эта вот совсем дебильная. Сам Микки уверен в том, что сидеть дольше из-за какого-то парня не остался бы. Вот только он в такой ситуации не оказывался все равно. Нечего и рассуждать.

***
— Галлагер сегодня из карцера-то выходит? — спрашивает Микки один из его парней за завтраком.
— Ага, — отзывается Микки.
И напрягается. В столовой Галлагер не появился, с самого утра в камере — тоже. Выпустить были не должны, но и лишнее время держать в карцере — тоже. Микки понимает, что парится он совершенно на пустом месте. И не понимает, с хрена ли ему ложка баланды в глотку не лезет и чего дыхание так спирает.

***
Галлагер обнаруживается уже во дворе с парнями. Микки приближается к скамейкам, опускается на одну из них неподалеку от него. Галлагеру хочется прописать по ебалу за идиотизм. И в то же время — сгрести и затащить куда-нибудь в укромное место, чтобы как минимум оперативно передернуть. Так вот вы какие, смешанные чувства.
Сначала он вместе с парнями шутит на тему героического идиотизма Галлагера. И, отшутившись, дождавшись переключения всеобщего внимания на что-то еще, тихо обращается к Йену:
— На пару слов. Иди за мной.
И поднимается со скамейки.
Он медленно проходит по двору, высматривая какое-нибудь свободное пространство, где мимо них никто не будет шастать и прислушиваться. Находит. Останавливается. Прячет руки в карманы тюремной робы и разворачивается к Галлагеру с дохуя суровым выражением лица.
— Ты напрочь ебанулся? — спрашивает Микки. — Башкой обо что-то пизданулся, что ли? Ты, блять, мог уже на свободе спокойно тусоваться! Хули тебя понесло на этого нигера?
Микки понимает "хули". Но для него это полноценно осознать все равно проблематично. Ради него вот так еще никто свою задницу фигурально не подставлял. Это такая дичь, что с ума просто сойти.

— Долбоеб, — говорит Микки.
От взглядов Галлагера внутри только волнение гребаное нарастает. Микки это все и бесит, и воодушевляет одновременно. Соскучился, бля. По нему соскучился.
Он, вообще-то, тоже. Но признаваться в этом, как такой же вот долбоеб, Микки не собирается. Ему вообще расслабляться тут нельзя. Потому у Микки включается защитная реакция районного гопника.
— Мог бы дома сидеть уже, — добавляет он тише. — Но нет, тебе надо было довыебываться и влететь еще на месяц. Понравилось, что ли? Голых жоп видишь больше, чем в душевой после физкультуры?
У самого, правда, выебываться получается как-то совершенно беззлобно. Микки бесит то, что происходит с ним самим, но никак не Галлагер, с его этой дебильной ухмылкой и взглядами, от которых переворачиваться с ног до головы хочется.
Микки сжимает кулак и легко, по-дружественному как-то, ударяет Галлагера по плечу.
— Надеюсь, в одиночке ты выдрыхся, — уже совсем тихо говорит Микки, поднимая брови.
Потому что хера с два теперь отоспится в камере. В ближайшую ночь так точно. У Микки задница, конечно, после прошлого-первого раза горела до опизденения, но и не думать об этом не получалось.
Он прячет руки в карманы робы и отваливает в сторону своих парней.

***
Камеры запирают. Микки достает пачку с сигаретами из нычки, кидает ее на койку, опускается на покрывало сам. За весь день мыслей самых разных в башке пронеслось столько, что сейчас им места не хватало. Да и чувств тоже. Дебильных, именно что. Микки пытается от этого как-то отгородиться, потому что понимает, что на скорости неуправляемой электрички несется в пропасть, сходя с рельс.
Поехал он, короче говоря.
— Так, чувак, — начинает он. — Выкинешь еще какой-нибудь такой фортель — и я нахуй даже за руку с тобой здороваться перестану. Усек? Это, блять, не очень-то безопасно, если ты еще не понял. Зацепится какой-нибудь слух и все, пизда. И тебе, и мне. И тут, и снаружи.
Микки передергивает от одной мысли о том, что может случиться, если до бати дойдут даже какие-нибудь слухи. Башку отвернет. Обоим. Даже здесь батя умудряется пугать больше, чем возможные проблемы за решеткой. Он достает сигарету из пачки, закусывает ее зубами.
Надо быть еще более осторожными.
Но для повышения осторожности, например, не трахаться в камере — вообще не вариант, по ходу. Потому что только одни мысли об этом выбивают стремные о пиздюлях от папаши.

На то, что Галлагер хватает сигарету, Микки даже внимания не обращает. Как-то так получается, что с ним он про понятия и иерархию гребаную забывает. Но не про осторожность. Это как раз забито в подкорку, еще с самого детства.
— Снаружи — потому что мой батя прикончит обоих, — лениво отвечает Микки. — Если он узнает, что меня кто-то поебывал, он узнает, кто именно. Позор его семье, всякая такая херня. Да и мужикам в нашем районе похуй вообще на то, кому там гражданские союзы разрешили. Соберутся и отпиздят.
Микки не добавляет того, что он скорее всего оказался бы в таком случае, если бы кто-то в их районе аутнулся, на стороне тех, кто пиздит. Принимая активное участие. Потому что он до усрачки боится того, что его в этом заподозрят и вот да. Батя прикончит нахуй. Но Галлагеру этого знать не обязательно. Микки сам не понимает, почему не хочет добавлять.
Ну вот Галлагера он бы за такое пиздить бы точно не стал. Кого другого — да. Но не Галлагера. Хотя, казалось бы, такой же педик. С которым его на свободе не будет ничего связывать. Да и выйдет Галлагер все равно раньше. Надышится воздухом свободы, думать про него забудет.
Да ну и похуй. Пока-то они тут. Не на свободе.
Микки прислушивается, снова прикидывает время. Скорее всего в ближайшее никто не пойдет, раз за это не поперся. Надзиратели тоже люди. Работать тут мало кто хочет, с малолетними-то дикими пиздюками. Суточные смены никто не отменял, а надзирателям спать хочется. Не исключено, что до утра никто не распинается.
Сигарету Микки тушит о бетонную стенку.
— Ты вообще чего тут, — говорит он, хмурясь, — ради того, чтобы пиздеть и полуночничать задержаться решил? Штаны давай снимай.
Микки сам подскакивает с койки, чтобы раздеваться было удобнее. Из тюремной робы вылезать. Просто приспустить кажется совершенно недостаточным. На узкой койке особо не развалиться, неудобно и тесно. Но Микки до отвратительного хочется, чтобы было еще теснее. Тело к телу, кожа к коже. Ему от этого желания с самого себя страшно.
И из-за этого возникает как раз другое — защитное и подсознательное. Пиздеть поменьше, трахаться побольше, не привязываться в принципе. Не хочет он, чтобы по выходу из тюрьмы ему хуево было и тянуло снова связаться. Опасно это. И не пиздюлями даже.

Микки цепляется пальцами за тонкий матрас. И отворачивает голову в сторону, сцепляя зубы. Сначала. Потому что сначала как-то нихуя не весело и вообще дискомфортно. У Микки тут не так много секса, чтобы все проскальзывало моментально. Да и Галлагер, ну, не то чтобы маленький.
Микки морщится, выдыхает, а потом забывается, закусывает губу чтобы не застонать, забывает о том, что дышать надо как-то не слишком шумно. Из головы натурально вылетает все
Цепляется в какой-то момент он уже в руку Галлагера, продавливая пальцами кожу. Ему слишком хорошо и он не видит смысла этого не показывать.
Он проезжается ладонью по влажной и прохладной от пота спине Галлагера, когда тот просто валится сверху и тычется физиономией. Микки и жарко, и надо продышаться, и не хочется от тяжести чужого веса избавляться. Он сглатывает, проходится языком по губам. Своим, само собой. Ему хотелось бы коснуться губами губ Галлагера, но хера с два. Вот это дерьмо уже чересчур. Трахаться вот так лицом к лицу — и так пиздец, если подумать.
Микки не хочет думать. Микки просто восстанавливает дыхание.
— Слышь, Галлагер, — говорит он прерывисто, — спокойной ночи, что ли.

***
Нигеры начинают залупаться. В тюремном воздухе держится атмосфера какой-то хуеты, которая точно должна произойти. Эти черножопые как-то уже пытались зажать в углу одного из их пацанов, нормальных, сука, пацанов. Напряжение нарастает, Микки примерно представляет, кто конкретно из нигеров его нагнетает. Тот самый поц, который провалялся тоже в одиночке, когда Галлагер на него налетел. У поца страйки были, на днях комиссия по УДО состоялась.
И УДО не состоялось.
Братишки озлобились, "мир" у них и так был шаткий. Микки жопой чует расовые войны, которые обычно на самом деле ни хуя тут не расовые, а так. Потому что тестостерона дохуя и делать больше нечего.

***
На прогулке после обеда Микки не видит Галлагера. Его это напрягает. Не видит он и нескольких нигеров, за которыми обычно приглядывает. Так, просто косится регулярно. А они на него. Типа, атмосфера нагнетается, но все в поле зрения друг друга. А сейчас их нет. И Галлагера тоже нет. То есть, нигеры чаще трутся в спортзале, конечно, но как-то большей толпой. Микки напрягается все больше.
— Слышь, Галлагера не видел? — спрашивает он Кэссиди, выходящего из тюремного здания.
Парень мотает головой. Микки от напряжения, кажется, ебануться готов. Он реально словно чувствует, что что-то происходит, причем совершенно некрутое.
Он, блять, беспокоится.
— А это... — начинает что-то говорить Кэссиди.
— Со мной пошли, — бросает ему Микки.
Нигеров несколько. Неразумно идти в спортзал одному, его поломают нахуй, если там что-то происходит за закрытыми надзирателями дверьми. От Кэссиди тоже толку мало будет, но об этом Микки уже не думает.

У Микки сердце от беспокойства колотится, как бешеное. Он не замечает, как проходит по коридору до спортзала. Не сознает, идет ли за ним Кэссиди. Он должен успеть, он не имеет права опоздать, что бы там конкретно не собирались нигеры сделать с Галлагером. Микки до этого как-то и не осознавал, насколько привязался к нему и вообще.
Насколько, блин, не может его потерять, учитывая, что им и так совместно не так много времени осталось. Этот придурок ради того, чтобы с ним еще потусоваться тут, влез в неприятности, в конце-то концов!
У спортзала подозрительно пусто. Никаких надзирателей и двери закрыты. Микки оборачивается через плечо. Кэссиди все еще тут. Мнется только как-то, хмурится. Понятное ведь дело — неизвестно, чего их там за дверьми ждет. Главное — не сваливает никуда, ни под какими предлогами типа "братву позвать надо". Понимает, видимо, тоже, что нету времени на братву.
Микки толкает двери и буквально врывается в спортзал. Галлагера по ярким рыжим волосам он видит сразу. В окружении четверых нигеров. В руке у одного из них — гантеля.
— А чего у нас тут за вечеринка такая? — спрашивает Микки громогласно, поднимая брови вверх.
— Приватная, Милкович, — огрызается один из нигеров.
— Тебя не звали, — добавляет второй.
Микки нехорошо ухмыляется, окидывает взглядом зал. Вообще-то, силы неравны. Но тут все равно получится массовый махач, который никому не нужен. Микки шагает в сторону оставшихся гантелей. Наклоняется за одной.
Массовый махач никому не нужен, но он, блять, хоть сейчас кинет это вот кому-нибудь в голову. И поебать, что потом на более продолжительное время за мокруху закроют. Ему тут не так чтобы плохо, на самом-то деле. А Галлагеру меньше, чем через месяц нормально выходить. И лучше бы не со сломанными костями и не растраханной в мясо задницей.
— Так чем займемся, пацаны, раз мы пришли? — спрашивает Микки, взвешивая на руке гантелю.
Напряжение буквально ощущается. От своеобразной стенки на стенку лучше бы отговориться, но если что — он готов. На все сто готов, сука, проломить пару черепов.
— Не, — усмехается один из нигеров. — Что-то здесь стало душно, пошли отсюда, братаны.
Кэссиди складывает руки на груди у выхода, наблюдая за тем, как нигеры двигаются наружу.
— Это было близко, — говорит он, когда двери за ними закрываются. — Расслабься, епту.
Микки переводит взгляд на гантелю в своих руках. Затем смотрит на Галлагера. И чувствует волну облегчения, выдыхая. Пронесло сейчас, но от дальнейших конфликтов отделаться не получится точно. А если бы нигеров оказалось больше, они оказались бы вообще в невыгодном положении.
Он наклоняется, чтобы опустить гантелю.
— Пойдемте во двор, пацаны, — говорит он. — Тут дерьмом что-то все провоняло.
Хочется — рвануть к Галлагеру, нормально выдохнуть и обнять. Но бля, ну нахуй.

***
Микки напряжение ощущает на протяжении всего дня. И с Галлагера глаз практически не спускает, при этом обращая внимание на неприятные взгляды со стороны черных. С этим надо разбираться. Микки, правда, не ебет как. Возможно, он охуеть какой плохой лидер, раз довел до такого.
Возможно, он охуеть какой плохой кореш, раз Галлагер чуть не огреб. Хотя, ладно, тут он сам дурак, конечно же. Решил продлить каникулы за решеткой не только на свою голову, но еще и на них всех.

***
Свет в блоке гасится. Микки достает сигареты из нычки, сразу две — для себя и Галлагера. Подходит к решеткам, выдыхает, смотрит бездумно на стену напротив.
— Вот я бля буду, — говорит он, — какая-нибудь хуйня буквально на днях случится. Держись поближе ко мне или к пацанам, ладно?
Он оборачивается на Галлагера через плечо. Микки не знает, как будет чувствовать себя, если все-таки Галлагеру да прилетит. Микки в жизни, кажется, не чувствовал себя лучше, когда все обошлось.

У Микки впереди очевидная тюремная война, куда деваться. Но не может отделаться от напряжения он даже в камере, с погашенным светом и сигаретой, совсем не из-за грядущих стычек с нигерами. Они как раз не первые и даже близко не последние. Черножопым постоянно только повод дай.
Это-то хуйня.
Он просто все никак не может отделаться от мыслей о том, что если бы он вот не напрягся сегодня. И не погнал бы Галлагера искать...
Не было бы с ним рядом сейчас никакого Галлагера. Как минимум валялся бы в больничном крыле. Но вот он, сидит тут на койке, благодарит даже. Микки не чувствует себя героем. Потому что героического в том, чтобы впрячься за своего, нет ничего. Но Микки и облегчения на самом деле не чувствует, потому что отчасти не может поверить в то, что им вот так повезло успеть. И даже не огрести. А ведь удача на их стороне не будет вечной. Уж это Микки отлично понимает. Вон раньше же не попадался по малолетке, хотя хулиганил и гоп-стопил только в путь.
— Надо было тебе уебывать, когда мог, — тихо говорит Микки. — А ты, лошара, решил еще на нарах оттянуться.
Лошара ведь. Кромешный, конченый и все такое прочее.
Но лошара, который остался тут в потолок поплевывать, чтобы потусоваться с ним. Микки не знает, смог бы сам так поступить, окажись на месте Галлагера. Особенно с такими последствиями, блин.
— Херня, короче, — добавляет он и садится рядом. — Разберемся, конечно. Но чтоб так больше не выходило... Ты понял.
Теперь надо напрягаться. Теперь надо вдвойне внимательно смотреть за чертовыми нигерами, особенно когда они на площадке. И вообще лишний раз не пересекаться с черными мразями в одиночку. Встать единым фронтом, вот это все. Только нереалистично немного выходит.
Микки понимает, что курить ему особо не хочется. Тушит сигарету о стену, крутит в пальцах бычок. Выкидывать — не вариант, конечно. Заныкать к остальным сигаретам надо.
Чувствует Микки себя на самом деле черт пойми как. И от этого надо как-то избавляться, потому что ему не нравится вот... Это все, на что у него словарного, блять, запаса не хватает.
Потрахаться надо, решает Микки. Поворачивает голову к Галлагеру, хочет просто прямо предложить. Перебраться там на его койку и по-быстрому перепихнуться. Но на момент зависает, а затем, совершенно не думая уже, на дичайшем порыве и сжимая в руках сигаретный бычок, подается к нему. Чтобы поцеловать.
Потому что сейчас он может, а ведь если бы не успел, то не мог бы. Все, сука, просто.

Микки на долю секунды замирает, когда Галлагер начинает дохуя активно отвечать, да еще и его к себе теснее притягивает. Замирает, чтобы понять, что его такое дерьмо капец как устраивает, во всяком случае, прямо сейчас. Его не устраивают только мысли о том, что этого вот могло бы и не случиться, если бы он прям немножечко затупил и опоздал. Запизделся бы с кем-нибудь, например. И все.
И пизда котенку.
Он начинает целовать яростней, стукается зубами, перехватывает Галлагера за майку, сгребая ее ткань в кулак и натягивая. Отстраняется, открывает глаза, упирается лбом в лоб, смотрит прямо, дышит рвано. И чувствует, как предательски громко бухает сердце в груди.
В тюрьме слишком тесно на один квадратный метр, чтобы не начать очень быстро испытывать к определенным людям определенные эмоции. С кем-то вы братья дохуя за неделю, с кем-то враги с первого взгляда, а кого-то хочется вот так целовать, не отпуская, сука, в жизни. А если ты на воле-то не самый, блять, сдержанный человек, то куда тут деваться? Микки тут потому не раз влетал уже в одиночку. И свое УДО проебал, как пить дать.
И потому Галлагер сейчас — его ебучий якорь, к которому он слишком привязывается, зная, что нельзя. На свободе же все будет по-другому.
На свободе же ничего не будет.
Микки выпускает ткань галлагеровской майки из кулака, упирается в его грудь ладонью. Резко отталкивает, отстраняясь. Резко же приподнимается, упираясь коленом в койку. Замирает, прислушиваясь, не прется ли какой-нибудь ебанутый надзиратель. Не прется, да и по времени уже, по подсчетам — не должно быть ничего даже планового. В ближайшее время.
Он стремительно вылезает из майки, скидывает ее куда-то в сторону противоположной койки. Снова подается к Галлагеру, буквально впивается губами в его губы. Сейчас, прямо сейчас, ему совершенно похуй на то, что он не на своей койке и вообще. Потому что какая, блять, сейчас разница? Микки хочет оказаться, сука, ближе. Прямо сейчас, не размениваясь уже ни на что. Чтоб кожа к коже, чтобы так, словно утро не случится.
На свободе же ничего не будет.
Здесь и сейчас тоже быть не должно, но хули тут уже поделаешь, когда проталкиваешься языком в чужой рот? Вот именно что.

У Микки сердце колотится — пиздец. Это всё как-то слишком нереально, словно странная симуляция, которая может закончиться практически в любой момент. И, вообще-то, может, если, блять, какой-нибудь надзиратель решит выполнить свои прямые обязанности и прогуляется мимо камер. Поэтому надо торопиться, не тормозить на поворотах и — очень желательно — нихуя не шуметь. Чтобы даже через стенку ничего не прослышали и не поняли. Лишнего.
Микки кусает Галлагера за губу, когда тот пытается издавать чуть более громкие звуки, чем следует. Не чувствительно, но ощутимо. Хотя, хуй его знает — не до металлического привкуса крови во рту? Уже хорошо.
Вылезти из штанов — тоже та ещё задача. А уж если при этом ещё и пытаться целоваться — вообще пиздец и цирк. Блядский цирк, потому что Микки понимает, что занимает не самую удобную для себя позицию. Но лишний раз тут на узкой койке вертеться не стоит — наебнутся оба, инфа сотка. Микки наебнуться не хочет, потому приходится вертеться. Точнее — не вертеться. И за один спонтанный раз едва ли не осваивать позу, блять, наездницы.
Кто так вообще в здравом уме, а не по воле обстоятельств трахается? Вот в порнухе всё смотрится гораздо органичнее, а тут... Хотя, тюремные койки в принципе не предназначены для того, чтобы на них трахались, независимо от положений.
Правда, на самом деле оказывается, что самый пиздец в этой ситуации — расползаться по разным койкам. Микки чувствует странную ебучую потребность в том, чтобы вот не отваливаться, а засыпать кожа к коже. Он, конечно, в этом в жизни не признается. Даже, блять, под пытками (хотя, это само по себе — та ещё пытка).

С утра Микки малодушно решает забить на всё вот это вот, происходившее ночью. Ну, с поцелуями и вообще. Ему такое дерьмо слишком серьёзным уже кажется. Личным, интимным, без разницы. Он хочет дать задний ход, потому что Галлагеру скоро выходить, а ему сидеть тут дальше и куковать. А снаружи всё — иное. Жопа будет, он жопой же и чует.
Но получается, что не получается. Тормоза нихуя не работают.

Атмосфера при этом накаляется только больше. В общей сложности, а не в общей камере. Белых, не относящихся непосредственно к арийскому братству, чёрные начинают прессовать активнее. А буквально под вечер ломают нос одному из лояльных пацанов, которые вроде как не свои, а вроде как и нормальные ребята, с которыми установлены нормальные, а не враждебные, отношения.
И это пиздец. На самом деле, покруче того пиздеца, который творится внутри у Микки.
А на следующий день оказывается, что чёрные умудряются на воле прижать одного из парней, которые проталкивают арийцам ништяки. И от Микки ждут принятия серьёзных мер, потому что такую атмосферу надо резать.

— Чувак, — обращается Микки к Галлагеру после отбоя, усаживаясь на его койку. — Надо бы нам с тобой поговорить.
Такое время, сука, требует экстренных мер.

Микки неопределённо мотает головой.
— И про или в том числе, — говорит он. — Ну, ты же видишь, какой пиздец творится, да? Надо порешать. А пока ты с нами, ну. Сам понимаешь, от своих отворачиваться не канает. Надо как-то впрягаться в общее дело.
Микки запускает пятерню в волосы, косится в сторону решёток. Сам не дёргается, никуда не двигается. Ему надо как-то и тему разрулить, и Галлагера не подставить. И это, конечно, та ещё жопа.
— Ну, где-то на стрёме постоять, вот это всё, — продолжает Микки. — Но это-то само собой, правда? Тут ты знаешь, что если что я за тебя впрягусь и вообще, ну. В обиду не дам. По мере возможностей, если меня самого не перешибут. Ты понимаешь. Вот только тебе скоро выходить.
Он делает паузу. Потому что тут он может всё как-то раскидать. А вот то, что за стенами, конкретно он контролирует сейчас плоховато. У Микки как-то лучше получается работать с тем, что перед самым носом, а не мыслить в более широких объёмах, не прикидывать на перспективу. Микки этому, блять, не учили. Перспективам, в смысле. И работе с людьми без угрожающего элемента. Вот Галлагеру угрожать — последнее дело. То есть, конкретно этому Галлагеру. Любым другим — говно вопрос, они-то ему никто совершенно. Только тут о них речи вообще не идёт.
Микки сцепляет перед собой руки в замок, нервно перебирает большими пальцами. Говно, блять. Нервное говно.
— Но то, что тебе скоро выходить, — продолжает он, — ведь не значит, что тебе надо от нас отдаляться, верно? От людей, конечно, не от всей этой баланды, — Микки быстро проводит языком по губам. — Ну ведь можно же иногда приходить навещать, да? Заодно передавать кой-чего. Иногда. Да и вообще, только пока мы кого-то ещё, кому оно надо, на воле не найдём. Максимум — пока я не выйду, а там сам разбираться буду. Никакой ебучей кабалы, ты не думай. И в жопе ничего проносить не надо, у нас с одним из надзирателей свои договорённости на тему передачек.
Микки понимает, что он звучит как какой-нибудь сутенёр, уговаривающий новую девочку отдать ему паспорт по своей воле. При том, что тут вообще всё не так. И Галлагера он бы реально под какое-то прямо дерьмо не подставил. Опять же — конкретно этого Галлагера. Он же не какой-нибудь конченый уёбок, в отличие от многих тут сидящих за соседними стенами.
Он оборачивается к Галлагеру. Выдыхает и сам уже придвигается ближе, чтобы соприкасаться плечами. То, что градации дерьма у всех разные — это Микки отлично понимает.

— Ну, я бы тебя нахуй послал, если бы ты вот так с Мэнди наведывался, — пожимает плечами Микки. — Потому что без дела даже к корешу — чёт подозрительно и пидорно. Это так не работает, короче.
Да даже если бы всего этого дерьма не было с понятиями, ему всё равно было бы некондово сидеть перед стеклом и пялиться вот не только на сестру, которая в принципе и не приходит, но ещё и на Галлагера. Неуютно пиздец. И как-то слишком обнадёживающе для того, что совершенно точно не будет работать за пределами тюремной камеры. Ну, бля, это же не диснеевский мультик, чтобы всё сложилось, причём с песнями и плясками. Вон Галлагер на военку собирался, они пиздец насколько разные.
И нет, Микки не пытается продлить агонию, Микки думает наперёд. Абсолютно точно — в первую очередь только ради братства. Да и в том, что проблем не возникнет конкретно тут, Микки уверен. Другое дело — другие нигеры на воле, которые уже прессанули их пацана. Но тут это. Вопрос внутренней политики. Которая не будет растягиваться на долгие месяцы. Нагнетено уже слишком много дерьма, чтобы и дальше подковёрно друг друга тыкать.
— Да вообще без проблем, — добавляет Микки. — Можешь даже не интересоваться. Типа курьером подработаешь. Бабла тебе за это тоже подкинут, дополнительный профит. А там я выйду и разберусь. Может и раньше получится, посмотрим, короче.
Микки, на самом деле, рад, что Галлагер так легко соглашается. Давить на него он всё равно бы не стал. Просто больше геморроя бы себе заработал. А так облегчение — одной проблемой меньше, можно думать о других. Или вообще думать поменьше, во всяком случае, по вечерам. Во всяком случае, пока вот Галлагер еще не вышел, а он не остался в камере один.
Ему кажется, что с кем-то ещё он после того, как Галлагер выйдет, тупо в одной камере не уживётся. Микки так-то не самый уживчивый человек, а тут ещё и как-то, ну. Скорешились? Сплотились? Микки нихуя не знает, какими словами вот это вот между ними описывать. И нихуя не уверен, что хочет как-то даже в своей голове вешать ярлыки, потому что не хочет даже представлять масштабы пиздецомы.
Микки не думает и не вешает ярлыки, а тупо притискивается к Галлагеру ближе.
— Свастик он, бля, не фанат, — фыркает Микки. — А цифры? А орлы? Не, вообще это вот всё тебе тоже не нужно. Типа лояльным будешь. Да и со свастоном, бля, во лбу — каждый второй не лояльный надзиратель тебя будет перешманывать лишний раз. Нахуй такие приколы. Хотя, чувак, выйти с зоны без наколки — это как-то не серьёзно вообще. Авторитетно, бля, заявляю.
Микки косится на Галлагера. И даже улыбается.